Ашхабадский вор

Наконец закутанная достала из печи – а, так это печь! – сверток размером с голову младенца и, опять же в сопровождении Сапара (кто она ему – мамашка? бабушка?), протянула его старейшине. Тот неторопливо сверток развернул, вынул из него невзрачный кусок и впрямь хлеба – серого, естественно, как и все вокруг, понюхал и одобрительно кивнул. А потом с загадочными словами, переведенными Ханджаром как: «Душа у душу пьет воду, человек человеку – гость», – пустил его по кругу. Каждый принимал его, отламывал по кусочку, принимался сосредоточенно жевать. Тишина стояла как на похоронах. Нет, братцы-кролики, такаяэкзотика не для меня…

Маша, сидючи рядом с старейшиной, тихонько вздохнула. Гриневский же, сидючи напротив Алексея и будучи зажат двумя правнуками аксакала, так и вовсе приуныл.

Когда очередь дошла до Алексея, он с сомнением отщипнул малость, сунул в рот, пожевал. Пресно, черство, горячо. Охо-хо-хо…

Однако едва сачак обошел весь достархан, Дэдэ с довольным видом сказал что-то Ханджару, но тот лишь раздраженно пожал плечами. Тут-то и началось оживление. Типа, понравился гостям сачак, оценили, сожрали, не отвергли бледнолицые, можно веселиться. Закутанная женщина, по-прежнему с Сапаром в качестве помощника, как заведенная выносила из дома тарелки, тарелочки, чаши, плошки и даже вазы – и все благоухающие, ароматные, источающие дивные амбре. Настроение круто поползло в гору. Традиции традициями, а кушать-то всем надо. Краем глаза наблюдая за хозяевами, Карташ поступал как они. Где надо – брал кушанье ложкой, где положено – смешивал одно с другим и посыпал перцем, а то и вовсе хватал пальцами, погружая их в горячее, жирное, но вкусное охренительно. Гриневский не отставал – уплетал так, что хруст стоял. Как будто и не хавали недавно на станции.

Странно, что руки перед едой не омыли – так ведь дикие люди, а я что говорю. Хоть и хлебосольные. А вот, кстати, сам Ханджар рядышком с Гриней вообще не ест, более того: глядит на триумф желудков в высшей степени неодобрительно. Даже взгляды какие-то мрачные на Дэдэ своего бросает. Понятно, к Дангатару торопится. Ну и поделом, не фиг было тянуть «на минутку». Теперь жди, пень туркменский, пока гости насытятся… А старейшина смотрит и радуется.

Маша поймала за полу хозяйку и приступила к допросу третьей степени; Сапар, следующий за хозяйкой тенью, поневоле вынужден был переводить. И сквозь негромкий говор над достарханом долетали отрывочные фразы: «…берете печень, нашпиговываете чесноком, макаронами, салом курдючным…», «…нет, до кипения доводить не надо…», «…граммов сто костей, не больше…», – и прочие премудрости кулинарии.

Некоторые блюда были более-менее узнаваемы: супы там всевозможные, блинчики, нечто наподобие чебуреков, шашлыков с луком, хычин; это, извольте видеть, наверняка Везувием дымится гора знаменитого плова, а вот, извольте откушать, несомненно разложены пирожки с бараниной, вон там плавают в супе в ожидании ложки знакомые манты… А вот дальше память и воображение начинали буксовать. Что такое, скажите на милость, истекает мутноватым соусом в чаше? Кусочки баранины – это я вижу, помидорки тоже присутствуют, а вот что за нитки какие-то цветные изнутри торчат пучком, макароны, что ли? Непохоже… Или вот это: зеленые кубики тонут в глубоком блюде, наполненном непрозрачной желтой субстанцией, подозрительно напоминающей клейстер. Ну-ка подвиньтесь, дайте место дегустатору…

Он так и замер с протянутой к блюду рукой, недожеванный кусок блюда предыдущего буквально застрял в горле. Потому что Сапар наклонился слишком низко к Маше, часть загадочного одеяния хозяйки соскользнула, немного обнажая ее лицо и бок, и Карташ увидел.

Левая половина лица хозяйки превратилась в огромный багровый кровоподтек. К левому боку хозяйки (то ли мамы, то ли бабушки) милый крепыш Сапар прижимал ствол волыны.

Многое можно было списать на местные нравы, даже такое… Многое по отдельности можно было объяснить. Например, что двое крепышей вышли из аула просто отлить. Что вообще все в семье урождаются такими вот тренированными крепышами. Что гостей зачем-то рассадили порознь и сдвинули локтями. Что нет вина на столе, что не моют руки перед едой. Не молятся, наконец… Всему можно было найти оправдание – но только порознь. Вся же картина в целом с почти слышным хлопком открылась перед Алексеем во всей своей красоте.

Это нехозяйка дома.

Это пленница.