Ковбой

И подумал про себя: в России столько людей по фамилии Кац, что добавление к ним еще одного, пусть и самозванца, пройдет совершенно незамеченным и никаких подозрений не вызовет.

Нельзя сказать, что эти двое готовы были кинуться ему на шею и задушить в объятиях, — но живой интерес на их лицах все же наличествовал.

— Что до меня, то я уже двадцать один год, как из Одессы, — сказал тот, что был постарше. — А Мейер — чуточку поменьше, пятнадцать, — он кивнул на приподнявшего шляпу спутника. — Сэмюэль Голдман.

Бестужев самым непосредственным образом воскликнул:

— Вы не родственник ли Боруху Голдману, у которого писчебумажный магазин в Киеве, на Крещатике?

— Да нет, что-то не припомню такого… А вы откуда?

Из предосторожности следовало выбрать себе фальшивой родиной какое-нибудь местечко подальше от Одессы. Благо подобное имелось в реальности, и Бестужев там пребывал какое-то время по пути в Левенбург.

— Из Загладья, — сказал он, не моргнув глазом.

— В жизни не слышал… Где это?

— Уездный городишко на галицийской границе, — сказал Бестужев. — Редкостная дыра, господа мои. Но я ее давно покинул, странствовал немало, пока не осел в Петербурге…

Голдман чуточку насторожился:

— В Петербурге? Вы, молодой человек, надеюсь, не выкрест?

— Ну что вы, — сказал Бестужев. — Должны же быть какие-то границы…

— Вот именно. Мы с Мейером, как видите, не такие уж и рьяные приверженцы старины… но должно же у еврея оставаться нечто нерушимое, синагога и всякое такое… — он неопределенно повертел пальцами. — Нельзя полностью рвать с еврейством.

— О да, разумеется, — сказал Бестужев. — Господа, а нет ли поблизости местечка, где мы могли бы выпить по рюмочке? Столь неожиданная встречали где, в Америке…

— Пожалуй, — сказал Голдман. — Пожалуй. Как считаете, Мейер?

Мейер был не против, и они двинулись по аллее. Не теряя времени, Бестужев принялся излагать свою импровизацию, для пущего удобства вплетая в нее обрывочки настоящей биографии: как он пустился искать счастья из своей неописуемой дыры, как в губернском городе нежданно-негаданно угодил под воинскую повинность и не сумел отвертеться, как служил в стоявшем под Петербургом драгунском полку и, получив отпускное свидетельство, ухитрился зацепиться в Петербурге.

— У Якова Перельмана, — развивал он тему без зазрения совести справедливо полагая, что в Петербурге уйма Перельманов, так что один вымышленный погоды не сделает. — Не доводилось слышать? Крупная ювелирная фирма, да.

— Неужели вам удалось подняться до приказчика в таком серьезном бизнесе, дорогой Михаил? — поднял брови Голдман. — Судя по вашему виду, вы вполне благополучны и не ночным сторожем в России трудились…

Бестужев долго не задумывался над очередным вымыслом. Объявлять себя ценным сотрудником ювелирного дела не следовало — они могут в этом разбираться, провалишься… Следовало бы придумать нечто такое, что перекликалось бы немного с его подлинным родом занятий… Ага!

— Нет, там все было несколько иначе, — сказал Бестужев. — Вы занимались когда-нибудь ювелирным делом? Нет… Ну все равно, наверняка слыхивали о нем то и это… Есть там своя специфика, господа мои. Очень уж ценный товар, требует особой заботы. Вы совершенно правы, числился-то я приказчиком, но занимался совсем другой работой, для которой, по-моему, и названия не придумано. Я налаживал там охрану, руководил сторожами, теми людьми, что сопровождали особо ценные партии товара, одним словом, присматривал, чтобы там было все безопасно, чтобы ничего не грозило драгоценностям, чтобы у служащих не возникло разных глупых мыслей, а то вы ведь знаете, как оно иногда бывает.

Мейер хохотнул:

— То есть вы, образно выражаясь, были у Перельмана этаким начальником жандармерии?

— Очень удачно подмечено! — воскликнул Бестужев, искренне смеясь. — Да, если считать Перельмана государем императором, то я был чем-то вроде главы тайной полиции…

— И отчего же ушли?

— Старик умер, — сказал Бестужев с налетом грусти. — С наследниками как-то не сложилось…

Они вошли в небольшое тихое заведение, устроились в углу, Голдман что-то коротко бросил официанту на английском, и тот принес три стакана, в которых виднелась жидкость, крайне напоминающая разбавленное шипучей содовой виски. Именно этим она и оказалась на вкус. Бестужев, как и его собеседники, на американский манер посасывал напиток — что давалось с трудом и вызывало форменное отвращение, но приходилось терпеть, дабы соответствовать здешним политесам.