Волчья стая

– Хватило одного урока, – небрежно ткнул пальцем Вова. – Сначала ерепенился, а после вразумления стал полезным членом общества. Другие на него равняются… Все уяснили, отбросы?

– Да это же рабство какое-то! – вырвалось у Ники.

– Во-первых, не какое-то, а доподлинное, правда, временное, – спокойно сказал усатый. – А во-вторых, некого винить, кроме самих себя. Вы на себя только посмотрите… Кто вы есть? Совершенно бесполезное быдло, порхаете перелетными птичками, чтобы только набить брюхо да нажраться одеколона… Читал я одну полезную книжку – в Англии, лет четыреста назад, таким, как вы, уши рубили, железом клеймили… И правильно. Человек должен быть приспособлен к делу, а если он бездельничает, то крепкий хозяин его имеет полное право запрячь в соху и пахать на нем поле. Потому что на поле-то хлебушек растет, который вы, небось, в три глотки жрете… Я из вас людей сделаю, рвань поганая…

Отрок, давно слышавший папаню с заметным уважением, во все глаза пялился на Нику. Не выдержал, протянул:

– Бать…

– Не мешай воспитывать, – сказал усатый. – Короче говоря, быдло вы этакое, трудиться будете, как следует. Иначе могу нагайкой не ограничиться, вздерну любого из вас на суку – еще сто лет никто не обеспокоится и претензий не предъявит, кому вы нужны, вшивые?

Он цедил слова лениво, со спокойным сознанием превосходства, как человек, считающий себя стопроцентно правым. Ни капельки злобы – холодное, властное превосходство…

Вадиму вдруг показалось, что он глядится в некое волшебное зеркало, где видит самого себя. Разница только в лексиконе и окружающих декорациях – усатый Вова, благополучный куркуль, всего лишь излагал чуть коряво и примитивно то, что считали своей жизненной философией сам Вадим и его братья по классу. Правда, выражалось это в более цивилизованных формулировках, но суть от этого ничуть не менялась. Были справные хозяева, благодаря уму и энергии имевшие полное право управлять, и были зачуханные совки, навечно обреченные на подчиненную роль.

Дикая несправедливость заключалась в одном-единственном: как смела эта кулацкая морда применять те же самые правила к хозяину жизни, ворочавшему делами, по сравнению с которыми этот хутор был кучей дерьма?!

Но ведь не поверит, ничему не поверит!

– Бать… – протянул отрок.

– Не гони лошадей, – проворчал усатый Вова. – Всему свое время, я же тоже не педераст какой, природа требует… – Он расплылся в хозяйской улыбке, широкой мозолистой ладонью приподнял подбородок Ники, повернул ее голову вправо-влево. – Не переживай, подруга, я тебя, может, и не стану на сельхозработы посылать. Я, понимаешь, вдовствую, а Мишук, соответственно, сиротствует, – кивнул он на мордастенького отрока. – Чует мое сердце – если тебя малость подмазать и приодеть, смотреться будешь неплохо. И будешь ты у нас форменная рабыня Изаура, которую на жатву вовсе и не гоняли, другие у нее функции… Мишук, ты не топчись. Все равно завтра приедет доктор, будет смотреть новеньких на предмет какой-нибудь инфекции, заодно и эту белоручку, – он мимоходом оглядел холеные ладони Ники, – проверит, нет ли у нее какой-нибудь спирохеты. Если все чисто, найдем применение. Не спеши, Мишук, она у нас долго гостить будет… Неси-ка лучше кандальчики, нужно сразу гостей принарядить.

– Три штуки, бать?

Вадим присмотрелся – «браслеты» кандалов представляли собой снятые с цепочек наручники, добротно приваренные к цепям. То-то у отрока висит на поясе два маленьких ключа…

– Четыре, Мишук, четыре, – с ласковой отеческой укоризной поправил усатый. – Вдруг эта бичевка очень быстро бегает… Во всем нужен порядок. Куда б мы ее потом ни приспособили, без цепочки пускать не стоит…

– Ясно, бать!

«Это конец, – панически подумал Вадим. – В таких кандалах не побегаешь, придется горбатиться неизвестно сколько, если…»

Х-хэп!

Вадим попросту не успел заметить броска – не смотрел по сторонам. Усатый вдруг оказался стоящим на коленях – ружье валялось рядом, а выкрутивший ему руку Эмиль прижимал к горлу широкое лезвие штык-ножа. Потом негромко крикнул:

– Ружье брось, щенок!

Отрок обернулся, челюсть отвисла до пупа, лицо приняло совсем детское, страдальческое выражение, тут же сменившееся растерянностью и страхом. Он машинально перехватил ружье, но Эмиль прикрикнул злее:

– Положи ружье, сучонок! А то сделаю из твоего папаши голову профессора Доуэля…