Столпы Земли

Но, приблизившись в стенам замка, Уильям увидел, что мост поднят. Он остановился у самого обрыва глубокого рва и закричал:

– Откройте графу!

И тут на парапетной стене появился Ричард.

– Граф в замке, – сказал он.

У Уильяма земля поплыла под ногами. Он всегда боялся Ричарда, всегда считал самым опасным своим врагом, но никогда не думал, что окажется таким беззащитным сейчас, именно в этот момент. Настоящей угрозы своей власти он ждал только после смерти Стефана, когда на трон взошел бы Генрих, а до этого можно было спокойно жить еще целых десять лет. Только теперь, когда он сидел в скромном доме Хамлеев, размышляя над ошибками, которые допустил, он понял, насколько Ричард оказался умнее и хитрее. Ему удалось проскочить в крошечную щель: его нельзя было обвинить в нарушении мира в королевстве, поскольку воина еще продолжалась, а его притязания на графство были вполне законными согласно новому мирному договору. А у стареющего, уставшего и разгромленного Стефана уже не оставалось сил для новых сражении.

Ричард великодушно отпустил тех воинов Уильяма, которые хотели продолжать служить ему. Одноглазый Вальдо и рассказал Уильяму, как был захвачен замок. Предательство Элизабет было для него страшным ударом, но хуже всего, самым унизительным было то, что к этому приложила свою руку Алина. Беззащитная девушка, над которой он надругался много лет назад, которую вышвырнул из родного дома, вернулась и отомстила ему. Всякий раз, когда он вспоминал об этом, в желудке начинало нестерпимо жечь, словно он глотнул уксуса.

Его первым порывом было начать войну против Ричарда. Он мог сохранить свою армию, скрываясь по деревням, собирая подати и получая от крестьян продукты. Между делом совершал бы молниеносные налеты на отряды своего врага. Но Ричард владел замком, и время работало на него, ведь Стефан, который поддерживал Уильяма, был стар и немощен, а за Ричардом стоял молодой герцог Генрих, уже примерявший к себе трон.

И Уильям решил поберечь силы. Он заперся в своем родовом имении, где и проводил все время в старом доме, знакомом с детских лет. Деревня Хамлей и окрестные деревушки были пожалованы отцу Уильяма тридцать лет назад. Места эти не были частью графства, так что Ричард не мог претендовать на них.

Уильям надеялся, что если он не будет высовываться, то Ричард, удовлетворившись своей победой, забудет о нем. До сих пор так оно и было. Но Уильяму деревня Хамлей была ненавистна. Он терпеть не мог маленьких аккуратных домиков, пугливых уток на пруду, выцветшее серое здание церквушки, розовощеких детей, крутобедрых крестьянок и сильных упрямых деревенских мужиков. Ненавидел за то, что все это – убогое, некрасивое, нищее – стало символом падения их рода. Глядя, как согнувшиеся от непосильного труда крестьяне начинают весеннюю вспашку, он мысленно прикидывал, сколько хлеба сможет получить с них в этом году. Выходило негусто. Пробовал охотиться на оставшихся нескольких акрах леса, но не встретил ни одного оленя.

– Теперь разве что кабана какого подстрелишь, мой господин, – сказал ему как-то лесник. – Всех оленей разбойники с голодухи пожрали.

В большом зале своего дома он устроил нечто вроде помещения для суда и там под завывание ветра в щелях глиняных стен выносил суровые приговоры крестьянам, налагал на них огромные штрафы – в общем, правил, как ему вздумается; но на душе все равно было неспокойно.

Строительство новой большой церкви в Ширинге он, конечно, забросил: на собственный каменный дом денег не было, что уж тут говорить о церкви. Строители прекратили работу, как только он перестал платить им жалованье, и что с ними стало – одному Богу известно; наверное, все вернулись в Кингсбридж к приору Филипу.

По ночам его все чаще стали посещать кошмарные видения, одни и те же. Он видел свою мать на смертном одре, из глаз и ушей ее текла кровь, а когда она открывала рот, пытаясь что-то сказать, кровь хлестала и изо рта. Уильям просыпался в холодном поту, дрожа от страха. Днем он никогда не мог вспомнить, что же напугало его ночью, но едва он проваливался в сон, как мать возвращалась, и ужас, необъяснимый, сводящий с ума, вновь овладевал им. Однажды, еще мальчиком, он переходил вброд пруд и провалился неожиданно в яму; он оказался с головой под водой, ему нечем было дышать; и эта неукротимая жажда вдохнуть хоть немного воздуха, охватившая его тогда, осталась самым неизгладимым воспоминанием детства. Но то, что являлось ему во сне теперь, было во сто крат страшнее. А убежать, спрятаться от кровоточащего лица матери было равносильно тому, как пытаться подняться на кучу зыбучего песка. Каждый день он вскакивал во сне, словно его швыряли через всю комнату, подолгу сидел на кровати, ошарашенный, мокрый от пота, и громко стонал, не в силах пошевелиться. Уолтер тут же оказывался подле своего хозяина со свечой в руке – его люди спали здесь же, в большом зале, отгородившись занавеской; спальни в доме не было. «Ты кричал, мои господин», – шептал ему обычно Уолтер. Уильям делал глубокий вдох, потом обводил немигающим взглядом кровать, стену, живого Уолтера, и воспоминания о кошмаре слабели в его сознании, и ему становилось совсем не страшно, и тогда он говорил: «Все в порядке, это был сон, ступай». Но засыпать снова он уже боялся. А наутро люди смотрели на него, как на заколдованного.