Я тебя никогда не забуду

Вот и я в тот день… Разговаривал с Наташей так, как будто важен был совсем не текст, а подтекст: руки, губы, глаза… Впрочем, единственное, что мою замороженность отчасти извиняло, – то, что мои глаза и губы тогда вопили во весь голос, и ОНА не могла не видеть этого… И еще: ничего – ведь верно же? – не изменилось бы, если б я тогда кричал и падал на колени… Я был, по словам Маяковского, «абсолютно спокоен»…

«А самое страшное видели – лицо мое, когда я абсолютно спокоен?»

– Когда ты вернулась? – спросил я.

– Вчера, – отвечала она. – Пройдемся?

Я пожал плечами:

– Давай.

Мы отправились в сторону от державных дверей института. Девчонки из нашей группы во все глаза смотрели нам вслед. Наташа чуть поскользнулась на раскатанном обалдуями-студентами снежку и легко и очень естественно взяла меня под руку.

– Пойдем куда-нибудь? – предложил я.

Она покачала головой:

– Я не могу. Проводишь меня до метро?

Я пожал плечами:

– Пожалуйста.

Потом еще пара десятков шагов – молча.

А затем она выдохнула, и как с горки – кубарем. Или – в прорубь:

– Знаешь, я замуж выхожу.

«…Что ж! Выходите! Ничего. Покреплюсь. Видите – спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть» – а я одно видел: вы – Джиоконда, которую надо украсть… И украли!..»

И ровным-ровным голосом, раз уж «спокоен так», хотя земля уплывает из-под ног:

– Кто он, тот счастливец?

Она пожала плечами:

– Парень один.

– Ну, слава богу! Парень! А то я уж думал – девушка. Или старик. Чем же он пленил тебя?

– Не знаю. Так надо.

– Надо – кому?

– Я думаю, мне. И – ему. А может, и тебе.

– Откуда ты знаешь, что нужно мне? Знаешь лучше меня?

Вот теперь я почти ору. Мы останавливаемся на углу. Я высвобождаюсь от ее руки и разворачиваюсь к ней. Ее лицо устало, покорно, спокойно.

– Не кричи.

– Я не кричу. Я люблю тебя. И надеялся, что и ты меня любишь.

Ну, наконец-то! Наконец-то я заговорил своим голосом, без шелухи экивоков и недоговоренностей!

– Любила, – подтверждает она. Она чуть не плачет. – А теперь…

Вроде бы спазм перехватывает ей горло, и она почти выкрикивает:

– Не мучь меня!.. Прости!.. Мы с ним уезжаем!..

– Куда?! Зачем?! Наташа, господи! Что ты делаешь?!

Забыт наконец подтекст, и я говорю напрямик и о себе – даже не обращая внимания, что мимо проходят к метро однокурсники, бросая на нас любопытные взгляды.

Она едва не плачет, моргает, моргает, глаза не накрашены, смахивает слезинку с левого, с правого… Хочет отрыдаться в моих объятиях? Ну уж нет, я утешать не буду, и помогать тебе объясниться – тоже, хочешь сказать – договори, сама, до конца. Меня вдруг переполняет злоба. Она вытесняет и любовь, и нежность.

– Куда ты, черт возьми, едешь?

– За границу. На три года. Его посылают. Командировка…

– В какую страну?

– В Сирию.

– Ах-ха-ха!.. Замечательно! – деревянным голосом смеюсь я. – Чеки, «Березки», приемник «Грюндиг», джинсы «Монтана»… Какая прелесть!..

Я опять становлюсь твердым – как замерзший кисель. Как холодец. Унижаться, умолять, просить – это выше моего достоинства. Моего тогдашнего достоинства.

Если б я знал, как все будет – дальше, во всей моей жизни, – уж в тот момент, наверное, попросил бы. Уж поборолся бы за свою любовь. И даже поунижался бы.

– Прости, – еще раз повторяет она. А потом наконец начинает плакать, через всхлипывания снова повторяет: – Прости меня.

И тут же разворачивается и стремглав бросается прочь от меня – по снежку, не разбирая дороги.

А я – дурак! ах, какой же я был тогда дурак! – не кидаюсь за ней вдогонку. Я стою, как истукан, на углу, смотрю ей вслед, и только руки мои хватаются, словно за спасательный круг, за сигарету…

Что ж добавить? Больше мы в ту зиму не виделись. Как, впрочем, не виделись и весь следующий, восемьдесят второй год.

А вытесненная мною печаль от расставания с Наташей воплотилась, в полном соответствии с законами Фрейда (которого никто из нас тогда не читал, но все знали понаслышке), в мой первый, пожалуй, настоящий рассказ.

Я написал его за пару дней и ночей. Рассказ, полный околичностей и недомолвок, я назвал «В траве сидел кузнечик».

Его нигде не напечатали тогда, не напечатали и позже, но я, перечитав его сейчас, понимаю, что рассказ достойный, и мне ни за одно его слово не стыдно.

Спасибо, Наташа, и за это тоже.

Наши дни

Иван Гурьев, беллетрист

Детей у меня, слава богу, нет. Есть сестра, зять, двое племянников. Слава богу, живы-здоровы родители. Родственников мне хватает.