Остров последнего злодея

– То есть?

– То есть я предполагал, что кто-то придет. Явился Потягин. И Фома тоже явится. Они слишком хотят Карту, они ослеплены… Лучше уж я тебе помогу.

– Не надо, – отказалась Октябрина. – Лучше не надо, я не хочу…

Но я был неотвратим, как зима.

– Я тебя люблю, – сказал я.

Октябрина уставилась на меня с непониманием.

– Я тебя люблю, – повторил я.

Октябрина заморгала, будто заработали в веках два маленьких моторчика.

– Как это? Что это с тобой, Антон?

– Это слова такие, вот что. Я тебя люблю. Скажешь ботам…

– Ничего я не скажу! – крикнула Октябрина. – Ничего!

Она помахала ладошками с затягивающимися мозолями и побежала на свою плантацию. А я отправился обедать.

Сегодня на обед у нас были лепешки. У меня из муки лазерной очистки, у сатрапов из кукурузной. Впрочем, на обед явился только Ахлюстин, остальные предпочли потратить время на повышение производительности. Боксеру Ярославу на производительность, судя по всему, было плевать.

Он с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их водой и сказал, что хочет со мной поговорить.

Я с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их кокосовым молоком и сказал, что поговорить готов, мы всегда открыты к сотрудничеству.

– Может, пора остановиться? – спросил Ахлюстин.

– Остановиться? – не понял я.

– Закончить эксперимент.

– Можно и закончить, – я принялся ковыряться в зубах. – Отчего бы и не закончить? Если вы… ну, или хотя бы ты публично признаешь поражение. И согласишься принять название. «Дубрава» – оно мне больше всего нравится.

Ахлюстин промолчал.

– На «Чугунный Батискаф» ты тоже, я полагаю, не согласен. Понятно… Могу предложить что-нибудь попроще, поневиннее. «Недотепы», «Лопухи», «Неудачники»… «Туляремия» вот опять же. Нет, не нравится?

Ахлюстин помотал головой, предложил:

– «Почемучка».

Я сквозь грунт чуть не просочился, банана-мама! «Почемучка»! «Гремучка», а не «Почемучка»!

– Полумеры – не для нас, – не согласился я. – Не, «Почемучка» не пройдет, давай что-нибудь серьезное. Чем тебе «Туляремия» не нравится? Или вот, «Укус В Голову»! По-моему, это здорово!

Ярослав недобро прищурился и спросил:

– Значит, ты хочешь довести дело до обострения?

– Это не я хочу, это народ хочет, – я кивнул в сторону плантаций. – Участники эксперимента. Они уже столько сил приложили, столько раз перешагнули через себя, что отказываться просто глупо. Октябрина мне даже в любви признавалась.

– Что?! – Ахлюстин едва не подпрыгнул.

Как это трогательно, подумал я. Любовь. Великое чувство. Оно затрагивает всех, даже боксеров. Боксеры делаются нежными, боксеры не держат удар. Да, Ярослав хочет превратить Октябрину Иволгу в Октябрину Ахлюстину, жить счастливо и умереть в один день, не, сейчас точно прослезюсь. Прослежусь.

– Да, – я переключился на шепот. – Да. Вот, буквально два часа назад так и сказала – я тебя люблю. Ну я говорю, и не такое бывает, я понимаю, тебя пронзил стрелой Амур, но мое-то сердце отдано другой, Юлии Курдюмовой, она в хоре пляшет. А Октябрина так, знаешь, близко все приняла, расплакалась…

Я замолчал. И Ахлюстин молчал, только желваки играли. Я сочувственно похлопал его по плечу.

– Вот она посидела, поплакала, а затем мне и говорит – если уж ты отверг мои чувства, то изволь как-то это компенсировать. А не то побегу, кинусь в пучину.

– Как?

– В пучину кинусь, пойду на дно, как ржавый гвоздь. И так решительно на меня посмотрела. Ну что я мог сделать, Октябрина девушка щепетильная…

– Так и сказала – «я тебя люблю»? – перебил Ахлюстин.

– Ну да, – подтвердил я. – Три заветных слова. А тебя что, это как-то задевает?

– Меня? Нет, что ты… – Ахлюстин принял равнодушный вид. – Просто вот… Видишь ли… Это… Виталя в нее влюблен, Потягин…

Ахлюстин фатально покраснел. Да, не умеешь врать – не берись.

– Она ему нравится…

– Мне как-то даже стыдно, – перебил теперь уже я. – Так некрасиво получилось… Но без умысла совершенно, поверь! Я все сердце Курдюмовой уже передал…

– Да уж… – боксер страдал.

– Да-да, – посочувствовал я, – как в старой песне поется – «мы выбираем, мы выбираем…». Выбираем-выбираем, выбрать не можем… Ты не читал Брешко-Брешковского?

– Не…

– Ах ну да, ты же боксер. А я реконструктор. А книга называется «Человек третьего тысячелетия»…

– И что?

– И то. Брешко-Брешковский убедительно доказывает, что в начале третьего тысячелетия начал формироваться доминирующий ныне психологический тип личности, причем не в масштабах одной страны, а планетарно.