Рукопись Платона

— Как это любопытно! — с энтузиазмом воскликнул Понятовский. — Какая честь для меня! Я никогда не видел настоящего живописца, если не считать того, который малевал вывеску для постоялого двора.

Вацлав вспомнил вывеску, и его слегка передернуло. Он поспешно отпил из своего бокала, с интересом натуралиста наблюдая за тем, как Хесс обгладывает индюшку.

— В самом деле, любопытно, — сказал он. — Честно говоря, я как-то не ожидал увидеть тебя в роли художника. Ведь ты, помнится, обучался в иезуитском коллегиуме и мечтал сделаться кардиналом!

— Пфуй! — пренебрежительно фыркнул Хесс. — Ну, сам посуди, какой из меня кардинал? Где ты видел кардинала-немца?

— Так ведь немцы обыкновенно лютеране, — заметил Вацлав, доставая портсигар.

— Вот именно, лютеране, один я — белая ворона. Я ни о чем не жалею, Огинский, но, согласись, начинать карьеру, не имея никакой надежды продвинуться далее какого-нибудь захолустного прихода, было бы попросту неразумно. Служить Господу можно по-разному. К тому же я вовремя понял, что слишком люблю мирские удовольствия. Поздравляю вас, герр Станислав, — обратился он к Понятовскому, — вам повезло с поваром, а ваше вино заслуживает отдельного разговора. Да что там разговора — поэмы! М-м-м!.. — промычал он, залпом осушая наполненный радушным хозяином бокал. — Видите? Ну, какой из меня кардинал?

— Да уж, — сказал Вацлав. — Но, помнится, когда я говорил тебе то же самое в Кракове, ты заявил, что я ничего не понимаю и что служение Господу — твое призвание.

— Ты был прав, а я ошибался, — легко признал Хесс. — Это свойственно человеку, и я где-то слышал, что главное — уметь признавать свои ошибки и вовремя их исправлять.

Вацлав нагнулся к свече и раскурил сигару, с интересом разглядывая Хесса. Да, он и впрямь почти не изменился, только возле губ виднелись едва заметные жесткие складочки, которых раньше не было, да что-то новое появилось в глазах — непонятно, что именно. Впрочем, за четыре года утекло много воды, и Огинский подозревал, что сам изменился гораздо больше, чем Хесс.

— Но ты не ответил на мой вопрос, — не переставая жевать, проговорил немец. — Каким ветром тебя занесло в эти края? Путешествуешь? Я слышал, ты был на военной службе и даже как будто воевал на стороне победителя. Майн готт! Вот это и есть самое важное — уметь выбирать нужную сторону. Одни выбирают умом, другие — сердцем, но выбор — всегда выбор, какой бы орган ни участвовал в принятии решения, хоть селезенка... Вы согласны со мной, герр Понятовский? Я так и думал, благодарю вас... Вот я и говорю, друг мой, что тебе повезло сделать правильный выбор.

— В последнее время я начинаю в этом сильно сомневаться, — мрачнея, сказал Вацлав и окутался сигарным дымом.

— Что? Как? — всполошился Хесс, но тут же сообразил, о чем идет речь, и горестно закивал головой. — Майн готт! Я понял. Я совсем забыл, что вы оба — поляки. Ты говоришь об этом царском указе, верно? Доннерветтер! Да, это неприятно, но, в конце концов, для таких высокородных господ, как ты и любезный герр Понятовский, сия процедура наверняка превратилась в пустую формальность. Ни за что не поверю, чтобы у кого-то могли возникнуть сомнения в древности рода Огинских!

— Формальность, — дернув щекой, повторил Вацлав. — Да, ты прав, но какая унизительная! Давай оставим этот разговор, Пауль, он мне неприятен. Я еду в Петербург, дабы забрать у тамошних крючкотворов некоторые фамильные документы. Пся крэв! — неожиданно вспылил он. — Эти шитые золотом собаки имели наглость усомниться в подлинности наших родовых реликвий! Клянусь, если мы немедля не переменим тему, то к моменту прибытия в Петербург я буду готов кого-нибудь зарубить. И непременно зарублю, черт бы меня побрал!

Он заметил, как побледнел и пугливо отшатнулся в тень Понятовский, и взял себя в руки: то, что было тяжело и унизительно ему, представителю одного из древнейших шляхетских родов, наверняка казалось во сто крат тяжелее худородному и небогатому пану Станиславу.

— Простите, пан Станислав, — сказал он, беспощадно грызя кончик сигары. — Прости и ты, Пауль. Боюсь, я несколько забылся и наговорил лишнего.

— Главное, чтобы ты не забылся в Петербурге, — неожиданно становясь серьезным, заметил Хесс. — Доннерветтер, им ведь только того и надо! Такие, как ты — молодые, отважные, родовитые, сказочно богатые и всеми уважаемые, — всегда опасны для властей, и власти только ждут повода, чтобы упрятать их подальше. Так не давай им этого повода! Майн готт, как порою несправедлива жизнь!