Разжалобил самого себя — аж всхлипнул.
Вот это было правильно. У Смерти тоже глаза мокрым блеснули.
По голове его погладила, бросилась стол накрывать.
Сенька даром что сытый был (перед выходом пулярочки с артишоками навернул), но ситный с колбасой мял усердно и молоком хлюпал. Смерть сидела, подперев рукой щеку. Вздыхала.
— Чистый-то какой, — умилилась. — И рубашка свежая. Постирал кто?
— Кто мне постирает? Сам обхожусь, — лучисто поглядел на неё Сенька. — С вечера в речке рубаху с портами простирну, к утру высохнет. Зябко, конечно, голому, но надо себя блюсти. Ветшает только рубаха-то. Оно бы ничего, да вышивки твоей жалко. — Погладил ладонью нитяной цветок, закручинился. — Вишь, рубаха под мышкой лопнула.
Смерть, как тому и следовало, говорит:
— Снимай, зашью.
Снял.
Мамзель Лоретта, которая из практикума, говорила: плечики у вас, кавалер, красивые, чисто сахарные, и кожица такая нежная, прямо съела бы. Вот Сенька свои сахарные плечи и развернул, а руками себя посиротливей за бока обхватил.
Смерть иголкой мельтешит, а сама на Сенькину белизну поглядывает.
— Один только миг в моей злосчастной жизни и был, во всей судьбе моей горемычной, — тихо, проникновенно сказал Скорик. — Когда ты меня, сироту, поцеловала…
— Неужто? — изумилась Смерть, даже шить перестала. — Такое это для тебя счастье?
— И словами не обсказать, какое…
Она отложила рубаху.
— Господи, — говорит, — да давай я тебя ещё поцелую — не жалко.
Он зарозовелся весь (это уж естественным манером получилось).
— Ах, тогда и помереть не страшно…
Но руки пока держал при себе и глазами мигал не дерзко, а робко.
Смерть подошла к нему, наклонилась. Глаза ласковые, влажные. Погладила по шее, по плечу, и нежно так, по-доброму приложилась к Сенькиным губам.
Тут его будто в печку, в самое пламя, кинуло. Позабыл он про всю сенсееву науку, рванулся вверх, навстречу Смерти, обнял её что было сил и давай целовать, а сам от горячности только вдыхает мятный, пьяный аромат её волос — ах, ах — и выдохнуть не может, жалко.
И случилось тут что-то, ей-богу случилось! Ненадолго, может, на несколько секундочек всего, налилось вдруг тело Смерти таким же ответным жаром, и поцелуй её из мягкого, материнского стал жадным, требовательным, твёрдым, а руки заметались по Сенькиной спине.
Но кончились невозможные секундочки — она расцепила Скориковы объятья, отшатнулась.
— Нет, — говорит, — нет. Ну тебя, чертёнок, не соблазняй. Чего нельзя, того нельзя.
Головой затрясла, будто отгоняла какую химеру (это так говорят, когда привидится небывальщина), ладонью себе по глазам провела — и стала всегдашняя, спокойная. Помотрела на Сеньку с лукавой улыбкой.
— Ух, змей, от горшка два вершка, а хитрющий. Наплачутся от тебя девушки.
А Скорик из печки-то ещё не вылез, не понял ещё, что всему конец, и сунулся к Смерти снова обнять. Она не отстранилась, но и не шевельнулась — это все равно было, как статую какую обнимать.
Вдруг сзади голос, с дрожанием:
— Ах вот ты с кем, сука!
Сенька обернулся и закоченел.
На пороге стоял Князь — рожа перекошена, глазищи сверкают. Ну да, дверь-то с улицы не заперта, вот и вошёл, а им не слыхать было.
— Кого в любовники взяла, паскуда! Кутёнка! Глистёныша! В надсмешку, что ли?!
Шагнул к помертвевшему Сеньке, схватил за шею, вверх рванул — пришлось на цыпки привстать.
— Убью, — шипит. — Башку сверну.
И ясно было — сейчас свернёт. Хорошо ещё, что недолго мучиться. А то начал бы, как тому барышнику, уши резать и в рот совать или, того хуже, глаза бы повыколол.
Сенька отвернулся, чтоб Князевой рожи не видать — и без того ужасно было. Решил, лучше в последний миг на Смерть посмотреть, пока душа из плоти не отлетела.
И увидал чудо-чудное, диво-дивное: как берет Смерть со стола крынку с недопитым молоком и с размаху бьёт ею фартового по макушке.
Князь удивился, Сеньку выпустил и на пол сел. За голову держится, меж пальцев кровь с молоком течёт.
Смерть крикнула:
— Что встал? Беги!
И рубаху недозашитую сует.
А Сенька не побежал. Кто-то другой, как бы второй Сенька, изнутри его, сказал:
— Айда со мной. Убьёт он тебя.
— Не убьёт, — ответила она, и так спокойно, что Сенька сразу поверил.
Князь морду повернул, глаза мутные, бешеные. Рванулся встать, покачнулся, ухватился за стол — не совсем ещё вошёл в разум, ноги плохо держали. Однако прохрипел: