Лекарство против страха

Он уже не откашливался и не декламировал, в голосе его звенели слезы и палящая ненависть — он больше не контролировал себя и не боялся потерять лицо. Рамазанов тряс поднятыми кулаками, и пористое смуглое лицо его было синюшно-бледным.

— Успокойтесь, Умар Шарафович, — сказал я. — Давайте по порядку?

— Давайте, — устало сказал он и сник как-то. — За свои поступки я готов нести полную ответственность и жалею только, что украл из своей жизни еще три года, когда скрывался от вас в нелепой надежде, что мне удастся как-то выкрутиться. Хотя это ведь глупость была с самого начала: что я, шпион, что ли, — жить годами на нелегальном положении?

Я молчал, не желая сбивать его, отвлекать вопросами. Рамазанов задумчиво сказал:

— Какая это была жизнь, можете себе представить, если я за три года похудел на восемнадцать килограммов. А ведь я не отказывал себе в еде, не бегал, не суетился, лежал целыми днями на диване и читал. От одних мыслей о жене, о детях, о себе, я думал, сойду с ума.

— Где же это вы три года отсиживались? — спросил вдруг Поздняков, и я понял, что его удивляет разгильдяйство и нерадивость участкового, который допустил проживание в течение трех лет на своем участке разыскиваемого следствием преступника.

Рамазанов повернулся к нему, посмотрел на него оценивающе, медленно сказал:

— Сначала жил в Касимове у друга. А потом в Кратове. На даче y жены моего брата.

— И за такой срок к вам ни разу участковый не приходил? — спросил Похздняков.

— Приходил. Но дача большая, я на втором этаже отсиживался. Без острой необходимости из дому не выходил, и то — всегда в темноте, жил тихо, внимания не привлекал…

— Все равно непорядок, — покачал своей длинной головой Поздняков. — Участковый должен быть на своем участке не только засветло, он, как кот, в ночи должен все насквозь видеть…

Я в их разговор не вмешивался, потому что начал догадываться, что привело к нам Рамазанова. А он отмахнулся от въедливого Позднякова:

— Да что об этом сейчас говорить! Я к вам пришел потому, что меня без участкового разыскали бандиты. Это они, сволочи, сделали у меня в доме обыск, а потом меня на даче нашли…

— Когда? — подались мы к нему одновременно с Поздняковым.

— Вчера вечером. Вот они-то не поленились подняться на второй этаж… — Рамазанов сидел, закрыв лицо руками, раскачиваясь всем корпусом, как на молитве. Не отрывая ладоней от глаз, он сказал глухо: — Это шакалы, уголовники. Они потребовали пять тысяч, а иначе грозились выдать меня милиции. Бандиты, они хотели получить с меня еще одну плату. Они только не знали, что я уже и так запуган до смерти, дальше запугать меня невозможно. Они не знали, что когда детей не видишь и жена крадется к тебе по ночам, как воровка, то от этого страх жрет тебя пудами и пропади она пропадом, такая воля, если она в тысячу раз хуже и страшней любой тюрьмы.

— И что вы им ответили? — спросил я.

— Что я ответил? — поднял на меня ослепшие от ярости глаза Рамазанов. — Я ответил им, что деньги отдам сегодня — у меня же не может быть под рукой пяти тысяч. И твердо решил идти к вам, да не с пустыми руками, а притащить их за шиворот, этих проклятых мародеров, чтобы они по крайней мере сидели со мной в соседней камере, и мне тогда тюрьма не покажется такой горькой!..

— Где вы договорились передать им деньги? — спросил я.

— В кафе «Ландыш» у Кировских ворот.

— Во сколько?

— В двенадцать. Я звонил вам, потому что знаю — вы их ловите. Давайте поедем в кафе, возьмите их, этих бешеных псов, и я уйду в тюрьму с легким сердцем…

Поздняков сердито завозился на стуле, я оглянулся на него, и мне показалось, что на лице у него мелькнуло сочувствие к Рамазанову. А я с горечью подумал, что Рамазанов, пожалуй, перестарался: если бы он верил в нас больше и рассказал бы мне это по телефону, то мы почти наверняка бы их взяли. Придут ли они теперь в кафе «Ландаш», я был совсем не уверен: судя по их замашкам, они вполне могли проследить, куда поехал с дачи Рамазанов и как я встретил его у входа на Петровку, 38. Но говорить это сейчас Рамазанову было бессмысленно.

— И вот это возьмите, — сказал он, протягивая мне записную книжку.

— Что это?

— Эта книжка была в плаще, — кивнул он на свой дождевик на вешалке. — Это их плащ, одного из них. Он так осатанел от предчувствия близкого мародерского куша, и погода на улице была теплая, а может, и плащ у него ворованный, и он не привык еще к нему, что, уходя, они забыли его у меня на гвозде. В кармане была книжка.