Лекарство против страха

Долго тишина плывет над площадью, тьма снова заливает меня, и откуда-то издалека мне слышен слабый голос Азриеля:

— Из всех тварей божьих на земле, что вскормлены к жизни молоком материнским, только крысы и люди убивают себе подобных…

— «…Как высоко небо над землей, так велика милость господа, как далеко восток от запада, так удалил от нас беззакония наши…» — говорит маленький Кальвин.

— И нет у вас права убить меня, а есть только сила! — слышу я Азриеля.

Нет воздуха на площади, а дышат все отчаянием, страхом и тоской.

— Придя в наш город, проповедовал ты, что нет жизни вечной и нет царствия небесного, а есть только познание природы человека и лечение его чародейскими снадобьями твоего учителя Парацельса. Отрекаешься ли ты от мерзких еретических догм колдуна и богохульника Теофраста Гогенгейма?

— Скорее небо упадет на землю и восток сойдется с западом, чем отрекусь я от добросердной мудрости отца и наставника своего! — доносится шепот Азриеля.

— Говорил ли ты в трактире «Желтый осел», что великий отец реформации Мартин Лютер и богопротивный папа Юлий — свиньи, жрущие из одного корыта человеческого невежества?

— Говорил и думаю сейчас так же…

— Сотворил господь иудеев, еретиков, умников совратителями доброго христианского человечества, — говорит Кальвин и взмахивает широким черным рукавом рясы, и дымное смолистое пламя чадко вспыхивает на помосте.

— Не хватит вам дыма от костров всей Европы, чтобы затмить свет разума и совести! А-а-а! — несется над площадью пронзительный крик Азриеля.

Лопается на лице белая кожа его, с шипением и треском горят рыжие волосы, и кровь вместе со слезами течет на грудь.

И закричало во мне сердце в стремлении облегчить его последнюю муку ужасную:

— Азриель, сын души моей, слышишь ли ты меня? Слышишь?..

Падает его голова на грудь, и весь он скрывается в столбе гудящего, урчащего, как зверь, пламени.

И тьма беспамятства, как огонь, поглощает меня…

Глава 20. Лекарство против страха

Машина притормозила у подъезда. Здесь я оставил наряд и пошел наверх. Медленно поднимался по лестнице и вспоминал, как совсем еще недавно — две недели назад — спускался из квартиры Чебакова и размышлял о преимуществах ситуации, когда есть много кандидатов для примерки неудобного серого платья подозреваемого. Тогда на этой лестнице было очень тихо и пусто — послеполуденное время, разгар рабочего дня, и застать дома можно только такого дармоеда, как мой обаятельный кандидат Борис Чебаков. А сейчас из-за всех дверей на всех этажах доносился шум, голоса, музыка, невнятно галдели телевизоры, надсадно гудели бескрылые самолеты-пылесосы, на третьем этаже танцевали, на втором ругались муж с женой, кто-то громко хохотал и тоненько плакал ребенок. И из всех квартир плыли запахи еды. Внизу жарили рыбу и горьковатый запах крепкого кофе окрашивал стоялый пыльный воздух подъезда в коричневый цвет. На следующей площадке я окунулся в теплый аромат только что испеченного теста и вспомнил почему-то, как моя мать во время войны пекла нам на керосинке хлеб в круглом «чуде». Пахло апельсинами, жареным мясом и подгорающим на сковороде луком. Судя по чесночной волне, на четвертом этаже варили студень. Поднимаясь по лестнице, я будто прорезал многослойный пирог запахов вечерней трапезы большого трудового дома.

А из-за двери квартиры Чебакова ничем не пахло.

Я постоял перед дверью, раздумывая, держит ли Чебаков у себя дома пистолет Позднякова. Наверное, нет.

Ему он не нужен. Он ведь безвредный, как бабочка-махаон. Сволочь!

Нажал кнопку звонка, и сразу же дверь открыли, будто ждали меня.

— А… — сказал Борис Чебаков и оборвал невольно вырвавшийся возглас. Ждал-то он, конечно, не меня.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здрасте, — кивнул он. — Если не ошибаюсь, инспектор Тихонов?

— Не ошибаетесь, Чебаков. Вы вообще редко ошибаетесь.

— Чему обязан? — гордо подбоченился Чебаков; он был в красиво расшитом халате и золоченых тапках с загнутыми носами на босу ногу. Приглашать меня в квартиру он был повидимому, не намерен — мы разговаривали в прихожей, и в своем замечательном расписном халате и султанских шлепанцах, под бесчисленными фотографиями и рисунками, запечатлевшими его замечательные мускулы и ладно поставленные кости, он себя, наверное, чувствовал уверенно передо мной — промокшим, усталым и голодным. Тем более, что на мне был не яркий халат, а самый обычный серый плащик.