Лекарство против страха

— Эй вы, чертовы монахини, невесты Люцифера, идите за наш стол! Только благодаря вам я не удавился здесь за шесть лет занудства! Любимые мои цветочки, сладкие плоды садов греховных, идите, чтобы я мог вас обнять всех сразу!

— Рук не хватит всех обнять сразу! — смеются девицы. — Лучше, мессир доктор, по очереди…

— Хватит! — кричу я, счастливый и хмельной. — Хватит рук, чтобы обнять вас всех, и хватит ног, чтобы обойти мир, и хватит сердца, чтобы раздать всем страждущим, и утробы моей хватит, чтобы пировать во всех застолицах добрых людей…

— А хватит ли денег, чтобы пировать во всех застолицах? — шипит прибившийся к столу человек с зеленоватым трусливым лицом фискала.

С хохотом отвечаю ему:

— Об этом пусть заботятся те, у кого коротки руки и слабы ноги! Те, кто тратит сердце только над расстегнутым кошельком…

А пьяненький трактирщик Луиджи, поглаживая меня по плечу, говорит:

— Дня на три в дорогу я тебе еды дам. А потом как будешь?..

— Сказано в евангелии от Матфея: «Взгляните на птиц небесных — они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и отец ваш небесный питает их». И меня пропитает милостью своей…

— Первый раз слышу, чтобы ученый доктор подавался в бродяги и на милостыню нищенскую уповал, — говорит с досадой и злостью фискал.

— Дурак ты, братец, — отвечаю ему. — Я не на милостыню нищенскую уповаю, а на благодарность людскую за ум свой быстрый, руку твердую, глаз верный — главных помощников милосердного сердца лекарского!

— Это еще неизвестно, каким ты будешь лекарем, — уныло и упрямо бубнит фискал, и на лице его — гнев и зависть оттого, что никто никогда не провожал его так добро и весело в дорогу, и не поднималось за всю его жизнь столько заздравных чарок, и не висли у него на шее девицы, лаская не за деньги, а искренне и горячо, и никогда за всю жизнь не удалось ему узнать столь много, сколь знает этот молокосос, а главное — что никогда не возникало желания уйти от порога своего постылого дома дальше, чем на двадцать лиг. И поэтому он с нарастающей злостью повторяет: — Неизвестно, каким ты будешь лекарем! Может быть, станут тебе благодарностью плевки, хула и поношения…

Не дал я ему закончить, бросил в него обглоданным куренком:

— Замолчи, злопыхающий глупец! Запомни этот вечер — пройдут годы, и повторите вы за мной слова писания: я есмь хлеб жизни, приходящий ко мне не будет алкать, и верующий в меня не будет жаждать никогда…

— Ты святотатствуешь!.. — вопит жалкий и злой человек, но Луиджи уже несет его на своем необъятном животе к дверям.

Музыканты пришли, согрелись вином, дружно загремели их мандолины, рожки, флейты, виола-дагамба и немецкий роммель-пот. Зажгли масляные плошки, и их дымный свет пятнами прыгает по красным, потным лицам, все кричат, поют и хохочут одновременно, всем очень весело. Я ношусь по траттории в обнимку с девицами, и пляшу лучше всех, и пою громче всех, и зову налить еще бокалы:

— Веселитесь, пойте и пейте, пока мы топчем эту прекрасную, солнечную, зеленую землю, потому что потом ввергнут грешников в печь огненную, там будет плач и скрежет зубовный. А мы с вами все, слава богу, грешники…

Восходит солнце; половина гуляк вповалку спит на лавках и по углам, остальные сонными мухами ползают между столами и стойкой, остужая кислым вином неутомимый похмельный жар. Я вышел во двор, умылся прозрачной ключевой водой; я свеж и бодр, будто выспался безмятежно в пуховой постели. Отвязал осла, сложил в седельную суму снедь на дорогу и пошел к городской заставе, на север, туда, где за альпийскими перевалами живут в довольстве, сытости и покое немцы, многоученые и недвижимые, как крепостные камни…

Глава 6. У вас есть на примете Либих?

На Бережковской набережной, в той части, что ближе к окружному железнодорожному мосту, хорошо думать. В любое время пусто на тротуаре около чугунной решетки. Здесь мало жилых домов — одни учреждения, служащим некогда прогуливаться над рекой, утром они торопятся на работу, вечером спешат домой.

А сейчас я стоял совсем один, опершись на решетку, и смотрел на серую воду, измятую свежим сентябрьским ветерком и белоснежным прогулочным корабликом, спешившим от Киевского вокзала к Лужникам. Вдали, над мостом, повис в мутной синеве трезубец университета, контур его был размыт расстоянием и косым осенним солнцем, и отсюда выглядел он сооружением сказочным, ненастоящим, как замок Пьерфон. А на другой стороне реки золотились тугие маковки куполов Новодевичьего монастыря, и красные кирпичные стены его словно подгрунтовывали тяжелую, усталую зелень старых садов.