Груз 200

Глеб покачал головой, не в силах оторваться от этого страшного, но притягательного зрелища. Ему самому пару раз приходилось проделывать подобные вещи, но это был первый в его богатой практике случай, когда он мог, находясь в относительной безопасности, понаблюдать за работой настоящего профессионала со стороны, не принимая в событиях никакого участия. Ему было одинаково наплевать и на Судью, и на араба, но расчетливая ярость одиночки, бросившего открытый вызов целой банде, не могла не вызвать смутного чувства симпатии. Кем бы ни был человек со шрамом на щеке, действовал он так, что Слепой испытал что-то вроде кратковременного приступа зависти. Араб шел сквозь дом Судьи, как тяжелый штурмовой танк, и за его продвижением можно было наблюдать по вылетающим оконным стеклам и перемещающемуся из комнаты в комнату грохочущему вихрю свинца, дыма и летящих во все стороны кусков штукатурки. Когда в доме опять коротко громыхнуло и вместе с обломками рамы в оконный проем, бешено вращаясь, вылетела чья-то оторванная кисть, все еще сжимавшая пистолет, Глеб подумал, что при таком бешеном напоре у араба есть шанс довести дело до конца. Теперь в доме раздавались испуганные вопли, доносившиеся даже до того места, где прятался Слепой. Те, кто торопился на подмогу со всех концов поселка, явно поспевали к шапочному разбору. Если им немного повезет, подумал Глеб, они смогут пару раз выстрелить арабу вслед, когда он сделает то, за чем пришел, и спокойно уйдет. Если им повезет очень сильно, они, может быть, даже сумеют его застрелить. Ну а если удача от них отвернется, то этот сумасшедший камикадзе перестреляет их сам.

Это была работа большого мастера, но мастеру явно не хватало тонкости вкуса: он предпочитал количество качеству, как какой-нибудь былинный воин, с перепоя косивший недругов, как траву.

Наконец в одно из окон второго этажа выпрыгнул араб.

Он был настолько закопчен, ободран и залит своей и чужой кровью, что Глеб узнал его только по бритому черепу и острому клину бороды, который теперь растрепался и торчал во все стороны, как старый веник. Глебу даже показалось, что борода основательно подпалена, но на таком расстоянии утверждать это с уверенностью было трудно. Утепленная камуфляжная куртка с меховым воротником превратилась в горелые лохмотья, которые все еще дымились на спине и на левом плече-. Этот вид настолько соответствовал учиненному в доме погрому, что Глеб нисколько не удивился. Гораздо большего удивления заслуживал тот факт, что араб до сих пор был жив и сохранил способность драться.

Он вскинул автомат, прицелился в оконный проем, из которого только что выскочил, спустил курок и тут же принялся дергать затвор. Сообразив, что рожок автомата опустел, араб оскалил зубы и выпалил в окно из подствольного гранатомета. В комнате рвануло, оттуда опять повалил дым и полетели какие-то горящие клочья, а араб отшвырнул ставший бесполезным автомат, взял в зубы нож, вскочил на перила террасы и присел, готовясь спрыгнуть вниз.

В это время из соседнего окна выглянул майор. Глеб удивился, увидев этого человека: он почему-то был уверен, что в доме не осталось никого, кроме трупов. Тем не менее майор был цел и невредим. Он спокойно, как на стрельбище, поднял на уровень глаз древний, выглядевший неуклюжим и громоздким АК-47 с черным деревянным прикладом и жестяным магазином, прижался к прикладу щекой, секунду помедлил, корректируя прицел, и в тот самый миг, когда ноги араба уже были готовы оторваться от перил террасы, спустил курок.

Череп араба взорвался, как арбуз, упавший на асфальт из окна восьмого этажа, разбрасывая во все стороны свое содержимое. Майор успел вогнать в него не меньше десятка пуль, и тело, которое в конце концов с глухим стуком упало на каменные плиты двора, практически не имело головы.

«Вот так, – подумал Глеб, до боли в глазах всматриваясь через окуляры бинокля в бритое холодное лицо майора, который медленно опускал автомат. – Все-таки наш камикадзе слишком любил театральные эффекты. Зачем это было нужно – нож в зубах, этот картинный прыжок с перил? Как в кино, когда благородный шевалье, закончив драться на шпагах, сигает из окна третьего этажа прямиком в седло. Махнул бы прямо через перила, боком, как простые смертные, сейчас, глядишь, был бы уже по эту сторону стены… Вот и доигрался. А майор – кремень. Как он его… Как целлулоидного зайца в тире, честное слово.»

Перебросив ноги через подоконник, майор неторопливо выбрался на террасу, подошел к перилам и пренебрежительно сплюнул вниз. Автомат он держал за ручку, положив казенник на плечо, как заправский боевик. Его палец все еще лежал на спусковом крючке, а прищуренные глаза смотрели вокруг холодно и презрительно. Минуту спустя на террасе, хромая и бережно придерживая поврежденную руку, с которой обильно капало на пол, появился пожилой толстяк в наброшенном на плечи просторном драповом пальто с каракулевым воротником. На голове у него криво сидела неизменная папаха, и Глеб со смесью досады и удовлетворения понял, что его работа от него не уйдет, потому что перед ним был Судья собственной персоной – живой и почти невредимый.