Небо над бездной

– Господин болеет, плохо господин, ничего, потерпи, сейчас пройдет.

«Надо, чтобы он позвал кого-нибудь, чтобы явился врач, тут должен быть врач», – подумал Петр Борисович, но ничего не сказал, почувствовал, что сейчас, сию минуту, ничего говорить не нужно.

Старик бормотал тихо, монотонно, по-шамбальски, смотрел в глаза, помахивал ладонью у лица всего минуты три, не больше. Но тяжесть исчезла, сердце забилось спокойно, уверенно. Петр Борисович вспомнил, как Йоруба хвастал, что в его оранжерее работает потомственный шаман, из какого-то особенного древнего рода степных целителей. Старый уже, людей лечить не может, но с болезнями растений справляется легко, играючи.

– Старик, спасибо, ты помог мне, – сказал Кольт, с наслаждением разминая ожившие руки.

– Я не тебе помог, для растений вредно, когда рядом больной человек.

– Чем я, по-твоему, болен?

– Теперь ты здоров.

– Если я опять заболею, ты вылечишь меня?

– У тебя, господин, свои доктора. Я садовник, меня растения ждут. Тут был Хзэ, дыхание Хзэ – яд, растениям тоже плохо, не только тебе, – сердито проворчал старик и заковылял прочь по дорожке между кустами.

– Погоди, старик, кто такой Хзэ?

– Черт по-вашему.

Садовник исчез. Скоро опять послышался плеск воды, шорох, бормотание.

– Я жив, жив, – повторил Петр Борисович, теперь уж ни с кем не споря, а просто констатируя этот замечательный факт. – Хзэ – Хот Зигфрид Эммануил. Может быть, Йоруба не знает, что его дыхание ядовито? Или знает, но надеется на своего чудесного садовника? Я садовником родился, не на шутку рассердился, – тихо, весело пропел Петр Борисович и улыбнулся.

Только что ему было плохо, но садовник пошептал, помахал ладошкой, и все прошло. Значит, ничего опасного, никакого приступа, инфаркта, инсульта быть не могло. Так, ерунда. Нервы.

С точки зрения прагматика, материалиста, все это выглядело скорее забавно, чем страшно. Сакральная составляющая, магия. Вот если бы господин Хот оказался главой международной террористической организации, крупным мафиози, воровским авторитетом, высокопоставленным чиновником, тогда да. Но слово «черт» Петр Борисович воспринимал лишь как некую абстракцию, ругательство, мягкое, вполне допустимое.

«Что, собственно, произошло? – спросил себя Петр Борисович. – Господин Хот, кем бы он ни был, из врага и конкурента сделался моим партнером. Если отбросить всякую мистику, галлюцинации и рассуждать здраво, то это скорее хорошо, чем плохо. Да, он неприятный человек. Но банки с цистами остались на его яхте. Возможно, благодаря сотрудничеству с ним я сумею выиграть время, ведь искать препарат тут, на развалинах, – дело долгое, трудное. Степь и развалины принадлежат Йорубе. Он тоже не просто так подружился с Хотом. О препарате знает и желает скорее получить свою дозу. Придется пойти на компромисс. Во всяком случае, сделать вид, что я готов вступить в игру».

Глава двадцать первая

Москва, 1922

– А все-таки она растет, что бы ни говорил Федя, что бы вы ни говорили, я чувствую. Вы прощупайте как следует, и хватит уж дипломатничать. Скажите мне правду!

Вождь сидел на кровати, склонив голову набок. Босые ноги едва доставали до пола. Профессор Свешников в третий раз исследовал плотную липому над его правой ключицей, но ни малейших изменений не находил.

– Нет, Владимир Ильич, она не растет, какой была, такой и осталась, и по размеру, и по консистенции.

– Нет, растет, растет, сволочь! Душит меня ночами.

– Ночами душит вас совсем другое.

Ленин холодно, остро уставился в глаза профессору.

– Извольте объяснить, что вы имеете в виду?

– Воспоминания, – коротко ответил профессор.

Вместо того чтобы вспылить, вождь сник, опустил голову. Блик света мягко скользнул по лысине.

– Воспоминания? Это вы, батенька, загнули, скажите еще – угрызения совести, – пробормотал он, помолчал немного, вскинул голову и произнес громко, нервно: – Слушайте, а может, она давит на артерию? От этого головные боли, бессонница и все прочие мерзости.

– Вражеская пуля давит на артерию, к тому же свинец отравляет организм, – профессор точно и зло спародировал доктора Тюльпанова, его солидный баритон, вкрадчивую интонацию.

Ленин сгорбился, не глядя, сгреб старую пуховую шаль Марии Ильиничны, валявшуюся на кровати, закутался в нее.

– Да, они правы, – пробормотал он, – операцию придется сделать. Не позже апреля. Не позже. Никуда не денешься, придется.