Эфирное время

– Неужели она поверила, что вы пока не знаете ничего? – удивился Иван.

– Поверила, – улыбнулся Илья Никитич, – как миленькая поверила.

– Но она должна понимать, что вы все равно очень скоро узнаете.

– Конечно. Но чем позже я встречусь с ее мужем, тем лучше для нее. Ты думаешь, зачем она так поспешно забрала его из больницы?

– Чтобы впредь его допрашивали только в ее присутствии.

– Не только. Она сейчас начнет на него активно влиять, вправлять ему мозги, и одновременно попытается очень быстро оформить заключение психиатров о его невменяемости.

– Как она не понимает, что все эти действия только обострят наш интерес?

– Видимо, не понимает, я же не сказал «умная», я сказал: «хитрая».

– Почему она так боится? В любом случае, срок давности истек. Четырнадцать лет прошло.

– Ну, она же не рецидивист, не бандит, которому все равно. Она обыкновенная, добропорядочная женщина. Кроме уголовного кодекса есть еще такие простые вещи, как стыд, муки совести. Вот ты думаешь, Вячеслав Иванович сумасшедший?

– Не знаю, – пожал плечами капитан, – не то чтобы совсем псих, но нормальным его тоже назвать нельзя. Вот у Елены Петровны с головой все в полном порядке. Я хоть и не видел ее ни разу, но не сомневаюсь, уж она-то нормальная.

– Эх ты, господин капитан, – вздохнул Бородин, – это она сумасшедшая, а он как раз нормальный. Его совесть мучает, раскаяние. А ее – только страх разоблачения.

– Как вы думаете, – тихо спросил капитан, – кто из них убивал этого алкаша Кузю?

– Ты погоди выводы делать, от того, что срок давности истек, преступление все-таки остается преступлением, тем паче – убийство. Не забудь, пожалуйста, записать на диктофон разговор с Бутейко, если, конечно, нам повезет и разговор состоится.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Граф Михаил Иванович Порье не мог читать газеты. У него дрожали руки. Бунт в Киеве, бунт в Нижнем Новгороде, бунт в Ельце. В Петрограде настоящее восстание, с кровью, с паникой и мародерством. В Ельце старого царского генерала раздели донага и бросили в кучу битого стекла.

«Новая жизнь» печатала письмо-воззвание сумасшедшего Троцкого. Каждая строчка дышала ненавистью и хаосом. «Русский голос» преподносил как откровение истерику Керенского: «Всем! Всем! Всем!».

– Кто они, эти «все»? – бормотал граф. – Я не знаю, что такое – «все», – он откидывал газету, и она летела, подхваченная теплым сквозняком.

Мужики из соседней деревни, напившись, поснимали образа в деревенской церкви, сбросили их на пустыре у железнодорожной станции, подожгли. Там горел бесценный образ Николы Угодника, писанный в шестнадцатом веке, там горела чудотворная икона Иверской Божьей Матери. Совсем недавно эти же мужики ходили ставить ей свечи, просили у нее милости, здоровья и благоденствия.

Хромой старик священник в холщовой ночной рубахе метался вокруг костра, пытаясь хоть что-то спасти. Его с гиканьем скрутили, повалили на землю, лили водку в рот, приговаривая, что «нонче для всех новая жизнь, и неча больше народ морочить, одно вранье на энтих досках, вон, гляди, как корчатся твои угодники, гляди, старый хрен».

На платформе ветер вздыбливал пыль и подсолнечную шелуху. Никто не мел платформы, станционные дворники днем заседали в «земельном комитете», мрачно слушали речи о всеобщем равенстве, согласно кивали, наливаясь крепкой злобой к начальнику станции, который «таперча хрена заставит мести, пусть сам метет». А вечерами напивались до буйного, убийственного бесчувствия и грозили поднять всех, кого следует, на штыки.

Было грязно, сумрачно, хотя дни стояли ясные. Ночами в батуринской дубовой роще пел соловей, так вдохновенно, так отчаянно, словно в последний раз. Утром заливался маленький азартный пересмешник. Птичий щебет не давал спать. В дуг ном флигеле были распахнуты окна. Сквозняк выдувал комаров, страшно истерично хлопал дверьми. Занавески вздувались, как огромные беременные животы Соня расчесывала черные блестящие волосы, вздрагивала от дверных хлопков Тяжелые пряди шевелились на ветру.

Между доктором Батуриным и графом Порье произошло объяснение. Доктор ничего не требовал, граф ничего не обещал.

Оба понимали тщетность требований и обещаний.

– Я виноват перед тобой, Костя. Я очень люблю твою дочь и не знаю, что будет с нами завтра.

– Зато я знаю, – отвечал доктор, не поднимая глаз, – завтра вернется твоя купчиха и убьет тебя, Соню. А если не она, так пьяные дезертиры поднимут нас всех на штыки, потому что «неча нам на свете жить, нынче новая жизнь, не наша, нет нам в ней места». Я, Миша, каждую ночь не сплю. Знаю, что Соня с тобой во флигеле, но мучаюсь не потому, что ты женат, а она почти ребенок. Это сейчас не страшно. Сейчас вообще ничего не страшно. Вчера принимал роды в крестьянской избе. Там сепсис, обвитие пуповины, промучился всю ночь. Отец семейства под утро распахнул дверь и говорит: «Гляди, дохтур, будет девка, так я тебя подпалю. Спички нонче дешевы».