Золотой песок

Глава 13

Гнев и недоумение остыли, Григорий Петрович спокойно отменил все свои распоряжения, касавшиеся внезапного отлета Вероники Сергеевны. Ну что за бред, в самом деле? Перехватывать в аэропорту, задерживать, возвращать? В своем ли он уме?

Нет, ее, разумеется, встретили, к трапу была подана машина. Григорий Петрович знал, что Ника спокойно с комфортом доехала до их московской квартиры Правда, ему доложили, что вместе с ней вышла из самолета какая-то странная немытая оборванка, почти бомжиха. Григорий Петрович уже отдал все необходимые распоряжения, личность оборванки выясняется.

Но ведь эти придурки не могут ничего толком выяснить. Какая-то маленькая женщина в белом больничном халате заявилась к ней прямо в кабинет, накануне инаугурации, и охрана ее не задержала. Может, и правда бывшая пациентка из Москвы? Ника ведь всегда говорит правду. Это ее главная слабость. А уж нюх на чужие слабости у Григория Петровича был развит с детства, как у хорошей борзой на дичь.

Потом Ника вместе с этой пациенткой удрала куда-то, предположим, просто погулять. Но если бы они вышли через ворота, то ни о каком таинственном исчезновении не было бы речи. Однако обе исчезли. И опять охрана не почесалась даже. Ну ладно, а «Запорожец»? Откуда он взялся? Куда пропал? По какому праву повез его жену в аэропорт? По какому праву вообще кто-то влез с ногами в личную жизнь Григория Петровича и топчется там, оставляет мерзкие грязные следы?

Однако самое противное – это ловить ехидные взгляды всякой челяди, когда он, губернатор, отдает распоряжения, касающиеся его жены, его Ники, такой честной, надежной. Она ведь единственный человек в мире, которому он верит без оглядки. Кроме нее, нет никого.

«Ладно, – решил Григорий Петрович, – надо успокоиться, надо взять себя в руки. Ничего страшного пока не случилось. Смешно, в самом деле, переживать из-за каких-то бомжей с „Запорожцами“. Ника чудит. Я просто не привык к этому. Такое впервые в жизни».

Он продолжал себя уговаривать. Это было что-то вроде психотерапии или сказки, которую рассказывают да ночь испуганному ребенку, чтобы не снились страшные сны. А в сказке не нужны ни логика, ни правда. Главное, чтобы прошла неприятная внутренняя дрожь, чтобы ладони не потели.

Ника, конечно, поступила некрасиво. Удрала, не дождавшись окончания инаугурации. Но ее можно понять. Во-первых, издергалась, устала, во-вторых, смерть Ракитина для нее серьезное потрясение. Как бы ни было неприятно, но приходится это признать.

Другая на ее месте поплакала бы от души по другу юности у любящего мужа на плече и успокоилась. Но Ника не может плакать на плече. Она вообще крайне щепетильна во всем, что касается проявления чувств. Со стороны она кажется совершенно рассудочным, не просто холодным, а ледяным человеком. Умеет держать себя в руках, вернее, в ежовых рукавицах. Ей стыдно даже на минуту стать кому-то в тягость, нагрузить кого-то своими проблемами.

За это стоит сказать спасибо ее сумасшедшей мамаше. Ника выросла удивительно удобным для совместной жизни человеком. Она убеждена, что ей никто ничем не обязан, и благодарна за самые примитивные проявления заботы и внимания. Но это надо было разглядеть. Грише удалось, он отлично разбирался в людях.

Она была еще совсем юной, а многие уже робели перед ней. Никто, даже Ракитин, не догадывался, что на самом деле она слабенькая, мягкая, и достаточно погладить ее по головке, чтобы осыпалась ледяная корка, упали с тонких рук грубые ежовые рукавицы. Гришку и тогда, в юности, и до сих пор, с ума сводило это странное сочетание внешней ледяной выдержки и внутреннего нежного, нервного жара.

В Нике было все – сила и слабость, легкая, головокружительная женственность и жесткий мужской интеллект. Когда он впервые увидел худенькую до прозрачности девочку с холодными, умными, совершенно взрослыми глазами, она показалась далекой, неприступной, невозможной для него, провинциального грубого медведя. Однако сразу что-то звонко и больно щелкнуло внутри, словно включился механизм древнего охотничьего инстинкта.

Ей было восемнадцать. Ему двадцать два. В доме Ракитиных, в уютной вечерней гостиной, где гостей собралось, как всегда, не меньше десятка, он то и дело воровато косился на точеный профиль, разглядывал, как бы прощупывая осторожными жадными глазами длинную тонкую шейку, надменно вздернутый подбородок, бледный высокий лоб, прямые, светло-русые, гладко зачесанные назад и заплетенные в короткую толстую косу волосы.