Обратный отсчет

– Никак, матушка встает! – вдруг вскакивает нянька и выходит на галерейку – ей почудился шум. Так и есть – казначейша проснулась. От Залыгиных прислали, по обычаю, спросить гостью о здоровье, и матушка уже дала церемонный, всегда одинаковый ответ: «Вчера я так весела была, что и не помню, как домой воротилась». Таким образом она благодарит за гостеприимство. Через полчаса Дашу пускают к матери.

Та уже умыта, но еще не накрашена. Ее полное бледное лицо с тонкими правильными чертами и живыми черными глазами все еще привлекательно, особенно без краски. Мажется Фуникова, как и все богатые женщины ее круга, грубо и беспощадно, как повелось еще от великой княгини Ольги, завезшей эту моду из Византии. Ее тяжелые русые косы уложены под красную шелковую сетку и покрыты вышитым жемчугом платком. Казначейша одета легко, но богато. На ней пурпуровая шелковая опашня с длинными до полу рукавами, парчовая безрукавка на соболях, и голубые сафьяновые туфли, украшенные бирюзой и жемчугом. Она манит к себе дочь холеной, чуть оплывшей рукой и нежно целует в макушку, усаживает рядом на постель. Ее глаза грустны и как будто прячутся от взгляда Даши.

– Все ли, матушка, нынче здорова? – заботливо спрашивает девушка. – Не приказать ли баню истопить?

– Ишь, хозяйка! – ласково замечает Фуникова, гладя Дашины косы. Та замечает, что губы матушки слегка дрожат, да и голос ее звучит как-то странно, глуховато. – Пора тебе и свой дом вести, велика стала. Вот выдам тебя и буду покойна. Такие времена…

Даша молча принимает ее ласки и не задает вопросов. Какие времена – трудно не знать, когда о псковской и новгородской измене и расправе шепчутся на всех углах. Началось, говорят, с найденной в Новгороде за иконой Божьей Матери в храме Святой Софии присяги польскому королю, а кончилось такой резней, какой никто и не припомнит. Даша знает о десятках тысяч казненных мирян и монахов и всех их считает виновными – не будь предателем, не служи Антихристу! Ни Бог, ни царь зря не накажут – это внушалось ей с младых ногтей, и она от души желает, чтобы наказанных было как можно больше, чтобы не осталось изменников. Нянька считает так же, а матушка и слышать об опальном Новгороде не может – ее всю так и ведет на сторону, будто зубы заболели. Даша видела въезд царя в Москву после похода. Встречали его так, будто царь Иван возвращался с войны. Были устроены празднества, да и сам въезд был веселым: впереди войск ехал на быке шут, а за ним царь, одетый как опричник, с собачьей головой у седла и метлой за плечами. Даша смотрела издали, но все же разглядела, что царь смеялся, и сама тогда смеялась, не зная чему. А теперь в Москве снова затишье, только слышно, что берут и берут из разных дворов людей для дознания о соучастниках измены. Батюшка говорит, что-то готовится.

– Молись Богу, Дарья! – произносит вдруг казначейша суровым, сухим голосом, так что девушка даже отшатывается. – Молись за отца, за нас всех молись! Вчера его в приказ взяли и по сию пору не выпустили. Не знала, как тебе сказать. Вчера на пиру узнала, вот и напилась до потери образа, с горя и со страху.

– Батюшку взяли? – лепечет Даша, едва овладевая языком. – Да за что же?

– За то, что богат, что счастлив, что к царю близок! – Мать притягивает к себе девушку, крепко, до боли обнимает ее, жмет к своей высокой, бурно дышащей груди. – Показали на него, надо оправдаться. Помочь пока нельзя, платить некому – царь сам допрашивает.

– Царь правды доищется! – уверенно говорит Даша, но лицо матери остается унылым, искаженным гримасой горя. – Отца оговорили!

– Коли не оправдается, не знаю, что будет! – Казначейша все больше отдается панике, у нее не хватает сил сдержать себя перед дочерью. – Какие деньги у него были под ключом – страшно молвить, милая! Если что не так, если докажут или сам сознается под пыткой, что правил новгородскому архиепискому Пимену… Пропали мы с тобой! Любые нищие побродяжки счастливее нас будут! Не знаю, за что и схватиться, что прятать – совсем как в дурмане. Тебя бы нищей не оставить, ты у меня совсем уж на выданье. Если гроза и пройдет, пятно на нас все останется, тебе приданого придется вдвое-втрое больше дать, иначе кто же возьмет? Господи, помилуй нас!

Этот возглас вырывается из пышной груди казначейши с непривычной, необрядной искренностью, словно она только теперь чует всю черноту нависшей над ними угрозы. Даша от испуга не может даже плакать.