Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

– Это не я вам попался, а вы полезли под колеса.

– Полез. Надеялся, раздавит насмерть. Нет, вру. Умирать не хочу. Знаешь, как душу жжет? Литл Мери хед а шип. Слышал эту английскую песенку? У крошки Мери была овечка. А у крошки Фейги ни черта не было, только единственная ценная вещь. Пуховая шаль, подарок Мани Спиридоновой. Они с Маней вместе сидели в Акатуе. За что сидела Маня, все знают. А за что Фейга, как ты думаешь?

– Понятия не имею.

– Фейга сидела за любовь. Никогда она не была анархисткой, террористкой, эсеркой, ни левой, ни правой, ни в какой партии не состояла. Девочка из хорошей еврейской семьи, тихая, нежная. Угораздило ее в шестнадцать лет влюбиться в одесского уголовника Яшку Шмидмана. Яшка чистил банки, почтовые отделения, с бандой своей не щадил даже богоугодные заведения и мастерские белошвеек. Но после девятьсот пятого стал величать себя Виктором Гарским, анархистом-коммунистом, и, чтобы утвердиться в этой новой благородной роли, замыслил грохнуть киевского генерал-губернатора. Бомбу пытался изготовить самостоятельно, в купеческой гостинице на Подоле. Фейга ничего про это не знала, пришла к нему в номер. Вот тут бомба и взорвалась. Яшка успел сбежать, а Фейгу ранило, контузило, и попала она прямо в руки полиции. Яшку не выдала, все взяла на себя. Из-за малолетства ей заменили смертную казнь бессрочной каторгой. Пошла на каторгу смиренно, как овца, и десять лучших своих лет провела в Акатуе. Ослепла, оглохла. А Яшку все равно взяли, после очередного ограбления, в девятьсот восьмом. Надо отдать ему должное, он попытался спасти крошку Фейгу, заявил прокурору Киевского окружного суда, что он является именно тем лицом, которое принесло в купеческую гостиницу взорвавшуюся там бомбу, и что осужденная по этому делу военно-полевым судом мещанка Фейга Каплан непричастна к совершению означенного преступления.

– Ее должны были освободить после этого, – заметил Федор.

– Не освободили. – Петерс грустно покачал головой. – Послали бумагу по инстанциям, да бумага затерялась. Фейга вернулась с каторги только весной семнадцатого, когда освобождали по указу Керенского всех политических. Семья ее к этому времени эмигрировала в Америку. И вот она, одинокая, слепая, глухая, стала разыскивать свою любовь, Виктора Гарского. Встретилась с ним в Харькове, этим летом. Перед свиданием пошла на базар и все свое драгоценное имущество, пуховую шаль, сменяла на кусок французского мыла.

Петерс затушил папиросу и тут же закурил следующую. Дым в гостиной стоял плотными сизыми слоями. Федор открыл окно, с улицы повеяло влажной свежестью. Утро было сырым, холодным. Солнце выглянуло только на рассвете, а теперь опять спряталось. Небо затянули тучи, мелкий дождь застучал по карнизу. Бывшие хозяева уютной квартиры смотрели со стен и вместе с Федором слушали странный, сбивчивый рассказ заместителя Дзержинского.

– Да, я забыл тебе сказать самое главное. Шмидман-Гарский давно и крепко повязан с нашим общим знакомым, с товарищем Свердловым. Товарищ Свердлов товарищем Гарским очень дорожит и назначил его комиссаром продовольствия Тираспольского революционного отряда. Не думаю, что продовольственный комиссар сильно обрадовался, увидев крошку Фейгу, однако пахло от нее хорошо, французским мылом, и он не побрезговал.

Из прихожей послышался резкий телефонный звонок. Петерс вскочил, хотел броситься к аппарату, но вдруг остановился посреди гостиной, прижал палец к губам и помотал головой.

– Ай эм нот ат хоум нау. Меня нет. Пусть все катятся к черту! – он забормотал что-то невнятное.

Телефон продолжал звонить. Петерс опять сел на диван, стянул с круглого журнального столика кружевную салфетку, вытер влажное лицо, вскинул глаза на Федора. Глаза были красные, воспаленные, но уже совсем трезвые.

– Мыло. А пис оф соуп, – произнес он, когда звон затих, и хрипло засмеялся. – Хорошее французское мыло. Так-то, Федя. Утром комиссар с ней попрощался. Она бродила по улицам, зябла, хотела закутаться в свою шаль, но шали уж не было. Ничего у нее не осталось, кроме маленького душистого обмылка. И решила Фейга ехать в Москву, к подругам-каторжанкам, они давно ее к себе звали, обещали приютить, помочь.

– Как же она оказалась вечером тридцатого на Серпуховке? – спросил Федор.

– Да очень просто. Ей передали весточку от Гарского, будто бы он назначил ей свидание у ворот завода Михельсона. Она, разумеется, пришла и могла бы там стоять сутки, двое, трое. Стемнело, стал дождик накрапывать. Она не знала, что приехал Ленин, ей до него дела не было. Она ждала Гарского. Но тут началась паника, беготня. Ей сказали, что кто-то стрелял в Ленина и подозревают Виктора. Будто бы он шел к ней, но его схватили, и теперь она должна помочь, как когда-то с бомбой.