Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет

К Михаилу Владимировичу приставили помощника, маленького бойкого чекиста с гордой фамилией Сокол. По образованию он был фельдшер. В лабораторию профессор его не пускал, да Сокол и не рвался туда. Целыми днями летал по городу, по всяким комам, главкам. Доставал глицерин, спирт, шовный шелк, иглы, приборные стекла, пробирки, воск и канифоль для «менделеевской замазки». В его лексиконе мелькали чудесные словечки: «центржир», «центрсмола», «завгубсоцстрах».

В Москве почти не осталось магазинов, лавок, аптек. Торговля была национализирована. С домов содрали вывески, обнажилась старая штукатурка, и стены стали разноцветными. Мимо этих стен носились мальчишки с папиросами, спичками, газетами. Все можно было достать на Сухаревке, но деньги почти ничего не стоили, происходил натуральный обмен.

Заведение, в котором теперь числился Михаил Владимирович, называлось Медсанупр и представляло собой маленький госпиталь для обитателей Кремля. Консультант Медсанупра профессор Свешников получал классовый паек по первой категории. В день фунт хлеба, перловая крупа, селедка, вобла, спички, керосин.

Квадратная клякса росла, стала огромной, заняла почти всю страницу. Соотношение белого фона с чернотой совпало с пропорциями полотна Малевича. Профессор аккуратно вырвал страницу, скомкал ее и кинул в холодную печь. Обратная сторона этой страницы была заполнена записями, которые не предназначались для посторонних глаз.

«Кажется, я разгадал тайну». Слишком опрометчиво сказано. До разгадки еще очень далеко, пока есть только смутные, интуитивные предположения, которые трудно сформулировать. Тем более что от усталости и страха голова идет кругом.

– Глаза и уши теперь повсюду, – предупредил Федор, – нынешняя неразбериха – опасная иллюзия. Вы должны быть осторожны не только в словах, но и в своих записях. Лучше не вести дневников.

– Но хотя бы думать можно? Мысли они читать не научились? – спросил Михаил Владимирович.

– Уже давно работают над этим. Некто Барченко сконструировал специальный шлем. Но и без всякого шлема они умеют так допрашивать, что выложишь, искренней, чем на исповеди, все свои сокровенные мысли и чувства, даже те, о которых сам прежде не догадывался.

– Много там таких специалистов?

– Пока не очень, но все впереди. Это только начало.

Хотелось обмануться, убедить себя, что Федя преувеличивает. Кто, в самом деле, полезет в личные записи профессора Свешникова? Смешно представить человека вроде товарища Сокола, ночью, в кабинете, со свечой, читающего лиловую тетрадь.

Но, почти не отдавая себе в этом отчета, Михаил Владимирович не называл имен, не описал в своей тетради ни одного из случаев введения препарата людям. Мысль о том, что прочитать все-таки могут, не покидала его.

Теперь Михаил Владимирович видел скрытую механику событий. Он, как и Федя, стал свидетелем жизни на вершине платоновской пирамиды.

Там, внутри Кремлевских стен, сушилось на веревках батистовое белье наркомовских жен, гуляли тиф и грипп «испанка». Неизвестно, чего больше боялись новые жители древних царских палат – эпидемий или друг друга. Страх потерять власть пересиливал страх смерти. Это постоянное напряжение, взаимная подозрительность выматывали новых властителей. Они старались выглядеть бодрячками, несгибаемыми оптимистами, завзятыми остряками, верными товарищами и компанейскими ребятами.

Здоровых людей среди них не было. Туберкулез, неврозы, психозы, мания величия и мания преследования. Вот с чем приходилось сталкиваться Михаилу Владимировичу. При этом каждый тщательно скрывал свои недуги, чтобы никто не воспользовался его слабостью, чтобы не провели без него какого-нибудь важного заседания, не сплели интригу за спиной, не оттеснили, не скинули с вершины.

Вождь страдал тяжелей остальных. Головные боли, бессонница, судорожные припадки. Это напоминало атеросклероз. Но такой диагноз был лишь отговоркой, косвенным признанием ограниченности и бессилия медицины.

Маленького лысого эмигранта Ульянова пожирала изнутри неведомая тварь, имя которой он дал сам, условное имя, один из многих его псевдонимов. Ленин.

Ульянов тосковал по Швейцарским Альпам, по венским кофейням, рвался из Кремлевских стен за город, на дачу в Горки. Ему нравилось гулять по лесу, собирать грибы, кататься на велосипеде, он легко находил общий язык с чужими детьми и жалел, что своих детей у него нет. Он любил кошек, музыку Бетховена, сестер Анну и Марию, брата Дмитрия, свою жену, некрасивую больную женщину по прозвищу Минога. Он обожал «дорогого друга» красавицу Инессу.