Группа крови

Он с некоторым трудом вскарабкался по трапу и, не включая света, пошел к выходу. Раньше ворота ангара-мастерской всегда стояли приоткрытыми, так что он мог найти дорогу наружу даже в кромешной темноте, ориентируясь по более светлому прямоугольнику ночного неба в проеме дверей. С тех пор, как объявился Мышляев со своим правительственным заказом, ворота стояли наглухо запертыми, и Кузнец чуть не сломал ногу, споткнувшись в потемках о какое-то угловатое железо.

Кузнец засветил спичку и нашарил на полке справа от себя железнодорожный аккумуляторный фонарь. Светя себе под ноги, он продолжил путь по широкому проходу между высокими стенами стеллажей. В полумраке блеснул гладкий бок вертолетной кабины. Проходя мимо, Кузнец провел ладонью по холодному пластику и с грустью подумал, что завершить эту работу ему, по всей видимости, удастся не скоро: Мышляев и его компания, судя по всему, обосновались у него всерьез и надолго. Кузнец вдруг понял, откуда взялась глодавшая его весь вечер тоска: он соскучился по одиночеству, которого у него раньше было в избытке и которого теперь катастрофически не хватало. Не то чтобы Гаркун или Заболотный мешали ему, скорее наоборот. Заболотный сидел в своей каморке за вечно запертой на засов железной дверью, а Гаркун – в своей. Они встречались не чаще двух-трех раз в день, но все же это было не то.

Кузнец чувствовал, что понемногу перестает быть хозяином в построенном собственными руками бункере. Там, черт подери, уже появились места, куда его не пускали, ссылаясь на коммерческую тайну и личный запрет директора Мышляева.

Кузнец стыдился своих мыслей, но ничего не мог с ними поделать: они возвращались, как непрошеные гости, которые лезут в окно после того, как их выставили за дверь. Он привык быть абсолютно свободным в своих делах и планах, и теперешнее положение наемного работника, которому, к тому же, не платят заработанных денег, вызывало у него ощущение сильнейшего дискомфорта.

Улица встретила его пронзительной морозной свежестью и блестевшими над головой колючими точками звезд. Это был первый настоящий заморозок в этом году, и ночной воздух казался ледяным и чистым, как родниковая вода. Утоптанная земля под ногами окаменела, схваченная холодом, и готова была зазвенеть от малейшего прикосновения. Мертвая трава серебрилась от инея и ломалась с тихим хрустом, стоило на нее наступить.

Кузнец дошел до середины утоптанного пятачка и немного постоял там, прислонившись плечом к дюралевому борту незаконченного глиссера и глядя на звезды. Мерцающие в ледяной вышине созвездия успокаивали, навевая привычные мысли о возвышенном.

Кузнец свято верил в то, что там, в невообразимой дали, есть кто-то, кто в данный момент точно так же смотрит в ночное небо. Возможно, их взгляды пересекаются. Может быть, они смотрят прямиком в глаза друг другу, даже не подозревая об этом…

Это тоже была мысль, которой Кузнец немного стеснялся, потому что она принадлежала не ему.

По сути дела, это была банальность, растиражированная во множестве скверных научно-фантастических романов, которые Кузнец поглощал в огромных количествах наряду с технической литературой, но она была близка Кузнецу, идеально соответствуя складу его ума.

Когда папироса, догорев, потухла, он обнаружил, что держит в руке недопитую бутылку водки. Как и, главное, зачем он стащил бутылку со стола, Кузнец не знал, но сейчас она оказалась весьма кстати. Раскрутив ее почти карикатурным движением киношного пьяницы, Кузнец запрокинул голову и слил остатки водки прямиком в горло, впервые в жизни ухитрившись при этом не поперхнуться. Он постоял еще немного с запрокинутой головой, пережидая судорогу отвращения, а потом со свистом втянул сквозь зубы морозный воздух и вдруг, широко размахнувшись, ударил пустой бутылкой по борту глиссера. Бутылка разлетелась вдребезги, оставив на дюралевом борту безобразную вмятину. Кузнец потрогал эту вмятину рукой, вздохнул и нехотя двинулся к смутно белевшему в темноте бункеру. На холодном металле осталась смазанная кровавя полоса – Кузнец порезал ладонь осколком бутылочного стекла.

Глава 4

Здравствуй и прощай

Седьмого ноября Абзац почел за благо уйти из дома пораньше, пока празднование годовщины великого Октября не набрало обороты. Хозяин квартиры, которого все звали дядей Федей, до сих пор хранил в комоде засаленный партбилет и считал себя одним из немногих оставшихся в строю настоящих коммунистов. Зюганова и иже с ним он называл бандой жуликов и трепачей, а всех остальных – и левых, и правых, и умеренных, и радикалов – именовал просто и незатейливо: сволочами и кровососами. Политическая активность и сознательность дяди Феди заметно обострялась пропорционально количеству выпитого и достигала своего апогея в дни революционных праздников – седьмого ноября и первого мая.