Коронация, или Последний из романов

– Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная ошибка, – наконец произнес я по-русски. – Видите, теперь вот вам приходиться за меня отдуваться.

Вышло совсем не то и не так, да еще влезло слово «отдуваться», вряд ли известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.

– Не нужно так бояться, Атанас, – улыбнулась она, впервые назвав меня по имени, которое в ее устах неожиданно приобрело какое-то кавказское звучание. – Сегодня Линд не будет меня убивать. Я еще должна завтха пхивезти «Охлов».

Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с которой Снежневская заявила, что «Орлова» похитителям ни при каких обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал, что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из грехов – предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и доверие.

Здесь мне сделалось ещё стыдней, потому что я вспомнил, как господин Маса назвал меня тем японским словом. Ури… угримоно?

Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный человек должен был принести свои извинения.

Пожелав гувернантке успеха в ее трудном и опасном предприятии, я отправился к японцу.

Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором размышлении решил расценить его как позволение войти.

Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье – то есть в том самом наряде, в котором я однажды видел его прыгающим на стену. Перед японцем лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинер старательно выводил кисточкой какие-то замысловатые узоры.

– Сьто нада? – спросил он, покосившись на меня своими узкими злобными глазками.

Меня покоробила грубость тона, однако следовало довести дело до конца. Покойный отец всегда говорил: истинное достоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь ты сам.

– Господин Маса, – начал я, поклонившись. – Я пришел вам сказать, во-первых, что я не в претензии за полученный от вас удар, ибо вполне заслужил подобное обхождение своим проступком. А во-вторых, я искренне сожалею, что стал невольным виновником срыва плана господина Фандорина. Прошу меня извинить.

Японец церемонно поклонился мне в ответ, не вставая с пола.

– Прошу и меня идзвиничь, – сказал он, – но идзвиничь вас не могу. Вась покорный сруга.

И еще раз поклонился.

Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг был исполнен. Я попрощался и вышел.

Нужно было чем-то себя занять до возвращения мадемуазель, чтобы время не тянулось так медленно. Я прошелся по комнатам и в гостиной обратил внимание на ковер, сплошь увешанный кавказским и турецким оружием. Встал на стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провел пальцем. Ножны оказались чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомова дотошности, чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.

Я медленно вытянул лезвие, подышал на него, посмотрел на свет. Так и есть – разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вот возьмет полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все-таки Сомову до настоящего дворецкого еще далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннее удовлетворение.

Раздались странные, шлепающие шаги. Я обернулся, все еще стоя на стуле, и увидел господина Масу. Он был в том же японском исподнем и вовсе без обуви. О, господи, что он себе позволяет! Разгуливать по дому в этаком виде!

Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый вид, да и обнаженный кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком случае, японец явно испугался.

Он подбежал ко мне, схватил за руку и затараторил так быстро, что я не разобрал половины:

– Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно содзяреете. Вы настоясий самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно харакири.

Я понял лишь, что он отчего-то решил сменить гнев на милость и больше на меня не сердится. Что ж, тем лучше.

* * *

Обход комнат я так и не завершил. Лакей Липпс разыскал меня в буфетной, где я проверял, хорошо ли отутюжены салфетки, и передал, чтобы я немедленно отправлялся в бельэтаж к Павлу Георгиевичу.

В комнате у великого князя сидел и лейтенант Эндлунг, поглядывавший на меня с загадочным видом и куривший длинный турецкий чубук.

– Садись, Афанасий, садись, – пригласил его высочество, что уже само по себе было необычно.