Фаянсовый череп

– А в рыло не хочешь? – грубо отозвался Филатов. – Ты меня не пугай, Мирон…

– Игорь Витальевич, – автоматически поправил его Миронов. – Какой я тебе Мирон?

– Хреновый ты мне Мирон, это точно, – свирепо констатировал Филатов. – Все твои разговоры о политике, о стратегии и тактике гроша ломаного не стоят, потому что Лидочка Маланьина плачет, а что делает мать Светлова, я вообще не представляю. О них ты не подумал, политик доморощенный?

– Лидочка, – с отвращением в голосе повторил Миронов. – Лидочка Маланьина! Ты соображаешь, что ты несешь?! Лидочка плачет! Поплачет и перестанет, тем более что ее красавчик через неделю вернется целым и невредимым, разве что слегка покусанным комарами. Речь идет о судьбе газеты.., о жизни и смерти, черт бы тебя побрал! А ты мне тычешь в нос своей Лидочкой…

– Это потому, что по телефону я тебе ничем другим ткнуть в нос не могу, – многообещающе заявил Филатов. – В общем, мне все это не нравится, и я хочу, чтобы ты об этом знал.

– Ну допустим, я об этом знаю, – устало сказал Миронов. – Ну и что? Что, по-твоему, я должен предпринять?

– Ответ очевиден. Опровергнуть всю эту болтовню. Сказать, что Светлов позвонил откуда-то.., из-за границы, скажем. Отпуск он там проводит, например, или лечится после нервного срыва. А сообщение о том, что его похитили, – просто выходка телефонных хулиганов. Не знаю, Мирон, тебе виднее, что сказать. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлебывать.

«Дурак! – подумал о нем Миронов. – Я заварил кашу… Да я просто ложка, которой эту кашу помешивают!»

– Юрик, – сказал он, – давай сделаем вид, что этого дурацкого разговора не было, и начнем с начала. Понимаешь, мне очень надо, чтобы в течение какого-то времени все оставалось так, как оно есть на данный момент. И это нужно не только мне, но и всем нашим ребятам.., и Лидочке Маланьиной в том числе. Сейчас она плачет, потом будет смеяться… Ну согласись, это же не причина, чтобы подвергать риску положение газеты и, между прочим, жизнь Светлова! Я тебя об одном прошу: молчи. Ну ты же военный человек! Неужели трудно недельку подержать язык за зубами? Просто никому ничего не говорить. Да тебя и спрашивать никто не будет. Да, кстати, заскочи завтра утром в редакцию. Я тебе премию выписал, надо в ведомости расписаться, и вообще…

– Неделя, Игорь, – твердо сказал Филатов. – В течение недели я буду молчать, а потом…

– А потом?

– А потом поступлю по собственному усмотрению. Миронов с чувством грохнул трубкой по аппарату, не попал на рычаг, снова поднял трубку и грохнул еще раз. У него было сильнейшее искушение запустить телефоном в стену, но он поборол это желание: аппарат не был виноват в его проблемах.

– Козел! – громко произнес Миронов, имея в виду Филатова. – Сволочь, урод, недоумок… По собственному усмотрению! Откуда оно у тебя, это твое усмотрение, болван?!

Он плюнул и направился к бару за новой порцией “Тичерз”, моля Бога, чтобы до завтра ему больше никто не звонил.

Глава 13

Максим Владимирович Караваев с самого утра чувствовал себя именинником. День выдался пасмурный, небо заволокло тучами, и, судя по всему, вот-вот должен был начаться дождь. Уже успевшие запылиться кроны лип на аллее, которая была видна из окна караваевской кухни, застыли в мертвой неподвижности, а в воздухе нарастало какое-то непонятное напряжение, как это бывает перед грозой. Все вокруг будто ждало чего-то, и это странное состояние природы было созвучно тому, что чувствовал бывший, подполковник внешней разведки Караваев.

Он сидел у стола на кухне, смотрел в окно, курил и пил крепкий чай без сахара. Трубка радиотелефона лежала рядом с пепельницей, а на расстеленной здесь же газете были разложены детали пистолета, который Караваев чистил перед тем, как решил выпить чая. Руки у Караваева были испачканы оружейным маслом, и он ощущал его запах каждый раз, когда подносил чашку ко рту. Этот запах успокаивал, как привет из прошлого. Подполковник любил чистить оружие: эта процедура позволяла занять руки, оставляя голову свободной.

Однокомнатная квартира, в которой после развода обитал бывший подполковник, напоминала временное пристанище кочевника, который не намерен оставаться здесь надолго. Она насквозь провоняла табачищем, а ее обстановка была подобрана таким образом, чтобы обеспечивать необходимый минимум бытовых удобств и не обременять хозяина при внезапном переезде: ее можно было погрузить в машину в течение получаса, а можно было просто бросить, как ненужный хлам, каковым она, в сущности, и являлась.