Свой круг

Дворняжка выла, размазывая кровь, страшно ругалась, сквозь всхлипы и ругань спрашивала: «За что, падла? За что?»

— А правда, за что? — как-то уж очень внимательно поинтересовался Ермолай.

— За жирного! — ответил Золотов первое, что пришло в голову.

— А-а-а, — протянул Ермолай и расслабился. — Вспомнил…

Дворняжка, услышав, что получила за дело, тоже успокоилась, но потребовала, чтобы за разбитую морду Золотов купил ей бутылку вина и «каликов».

— Вишь, как она теперь! Получила — будет как шелковая! — сказал Ермолай. — И всегда так! А ведь ты не верил про парашу, я видел… — Он острым взглядом царапнул Золотова по лицу. — Запомни, Ермолай никогда не врет клиентам! Еще как жрут, очень даже просто… И дворняжка будет, куда денется! Хочешь, накормим, чтоб убедился?

Сейчас Золотов уже не был уверен, что собеседник врет, но дела это не меняло; блатная фиксатая рожа опротивела до предела, он хотел развязаться с гадким типом, но не знал как. Тем более что Ермолай почему-то не хотел прерывать сложившихся отношений и, почувствовав охлаждение к себе, словно бесценную реликвию принес самодельную финку и как корешу продал «всего за пятерку». Тогда это была сумма немаленькая, пришлось у матери выпрашивать, да у отца незаметно из кошелька трешник свистнуть…

Финка так себе, рыбка — наборная ручка, тусклый серый клинок, скошенный «щучкой», по нему примитивные узоры — чайка, кораблики… С дедовым кортиком, которым поигрался достаточно, не сравнить. Но зато настоящая. И хотя не верил Ермолаю, что он ее в зоне сделал, все восемь лет, пока срок мотал, надфилем рисунки выпиливал и двух фуфлыжников собственной рукой пришил, но, когда держал на ладони, ощутил холодок под сердцем — это не парадная игрушка, это специально для дела, ею и правда можно…

Потом пили, обмывая сделку, Ермолай нетерпеливо наливал, нервно ломал истатуированными пальцами плавленый сырок да снова вел рассказы свои, путаные, длинные, сводившиеся к тому, что ворье всякое ничего не боится, ему никто не указ, только и ценят пуще жизни честное слово да верную дружбу. И когда застрелили одного налетчика из засады, то тысяча корешей собрались хоронить, фоб через весь город на руках несли, движение остановили, а милиция по углам пряталась да не вмешивалась.

Золотов слушал и вроде даже верил, но неопределенная смутная мысль, дохлой рыбкой разбуженная, билась в сознании все настойчивей. Ведь дворняжку он избил не за испытанное разочарование — за то, что напомнила безымянная подстилка, с кем были мечты о прекрасной жгучей тайне связаны. А та, другая, пожалуй, и не лучше этой…

Когда допили, разомлевший Ермолай затянул как обычно:

Однажды поздней ночью я стал вам на пути, Узнав меня, ты сильно побледнела.

Я тихо попросил его в сторонку отойти, И сталь ножа зловеще заблестела…

Тут мыслишка и оформилась: с этой тварью поквитаться, из-за которой вся жизнь наперекосяк пошла…

Потом я только помню, как мелькали фонари, И мусора кругом в садах свистели.

Всю ночь я прошатался у причала, до зари, И в спину мне твои глаза глядели…

— А что, очень даже просто. Ермолай, ты мне друг?

— Спрашиваешь!

— Живет одна сука как ни в чем не бывало, а у меня из-за нее все кувырком…

Видно, наваждение нашло: то ли бутылка вина на нос, то ли бывалый парень-кремень Ермолай с его фиксами и татуировками, то ли песня лихая жалостливая, а скорее всего все вместе — как дурман, гипноз какой. Сейчас не веришь, а ведь пошел, и финку в рукав спрятал, как кореш подсказал, друг верный — сам вызвался на атасе постоять и научил, что потом делать.

Главное — перо выбросить и ручку протереть, и амба — концы в воду! А если все же заметут — не колоться, упираться рогом: знать не знаю, мимо проходил, вы мне дело не шейте, дайте прокурора! — и амба, отпустят! А если все же срок навесят — не страшно, скажи: я от Ермолая, и амба — не жизнь, а лафа! Кому сказать? Всем скажи!

И звонил, давил знакомую кнопку, руки вспотели у идиота, думал, не удержится в ладони скользкая рыбка, и кулаком стучал, пока соседка не выглянула: уехала, месяц не будет, шляются кобели, то один, то другой… Я от Ермолая! Да хоть от чертовая, иди отсюда по-хорошему, пока милицию не позвала.

Выкатился из подъезда со смехом, дура бабка, Ермолая не знает, при чем тут милиция, и внезапно гипноз прошел, и накатила дурнота, земля провернулась и булыжником в морду, но небольно, кажется, сейчас горло лопнет, и все потроха выскочат, и друга нет, помочь некому, да какой он друг — сволота приблатненная, под расстрел подвел и убежал, в штаны наложил, сука! — скорей в переулок, сюда, через проходняк, черт, забор!