Тогда настырный брюнет, понизив голос, спросил:
– Вы, верно, из «Любовников Смерти»?
– С чего вы взяли? – вздрогнула она и тут уж на него взглянула – с испугом.
– Ну как же. – Он уперся тростью в пол и принялся загибать пальцы затянутой в серую перчатку руки. – Вошли без звонка или стука. Стало быть, пришли к з-знакомому. Это раз. Видите здесь посторонних, но о хозяине не спрашиваете. Стало быть, уже знаете о его печальной участи. Это два. Что не помешало вам прийти сюда в экстравагантном платье и с легкомысленными цветами. Это три. У кого самоубийство может считаться поводом для поздравлений? Разве что у «Любовников Смерти». Это четыре.
В разговор вмешался азиат, изъяснявшийся по-русски довольно бойко, но с чудовищным акцентом.
– Не торько у рюбовников, – живо возразил он. – Когда брагородные самураи княдзя Асано поручири от сёгуна разресение дерать харакири, все тодзе их поздравряри.
– Маса, историю про сорок семь верных вассалов мы обсудим как-нибудь после, – оборвал коротышку Монте-Кристо. – А сейчас, как видишь, я беседую с дамой.
– Может быть, вы и беседуете с дамой, – отрезала Коломбина. – Да только дама с вами не беседует.
«Сиятельство» обескураженно развело руками, а она повернула в дверь, что вела направо.
Там находились две комнатки – проходная, где из мебели имелся только дешевенький письменный стол со стулом, и спальня. В глаза бросился шведский диван, из новомодных, с раскрывающимся брюхом, однако весь облезлый и кривой. Верх не сходился с низом, и казалось, что диван ощерился темной пастью.
Коломбине вспомнилась строчка из последнего стихотворения Аваддона, и она пробормотала:
– «Клыками клацает кровать».
– Что это? – раздался сзади голос Монте-Кристо. – Стихи?
Не оборачиваясь, она вполголоса прочла все четверостишье:
В изгибе диванной спинки и в самом деле было что-то волчье.
Стекло дрогнуло (как и накануне вечером, было ветрено), Коломбина зябко поежилась и произнесла заключительные строки стихотворения:
И вздохнула. Где ты теперь, избранник Аваддон? Счастлив ли ты в Ином Мире?
– Это предсмертное с-стихотворение Никифора Сипяги? – не столько спросил, сколько констатировал догадливый заика. – Интересно. Очень интересно.
Дворник сообщил:
– А зверь-то и вправду выл. Жилец из-за стенки сказывали. Тут, ваше превосходительство, стеночки хлипкие, одно название. Когда полицейские ушли, этот самый застенный жилец ко мне спускался, полюбопытствовать. Ну и рассказал: ночью, грит, как начал кто-то завывать – жутко так, с перекатами. Будто зовет или грозится. И так до самого рассвета. Он и в стенку колотил – спать не мог. Думал, господин Сипяга пса завели. Только никакого пса тут не было.
– Интересная к-квартирка, – задумчиво произнес брюнет. – Вот и мне какой-то звук слышится. Только не завывание, а скорее шипение. И д-доносится сей интригующий звук из вашей сумочки, мадемуазель.
Он обернулся к Коломбине и посмотрел на нее своими голубыми глазами, по которым трудно было понять, какие они – грустные или веселые.
Ничего, сейчас станут испуганными, злорадно подумала Коломбина.
– Неужто из моей сумочки? – деланно удивилась она. – А я ничего не слышу. Ну-ка, посмотрим.
Она нарочно подняла ридикюль, чтоб оказался под самым носом у самоуверенного незнакомца, щелкнула замочком.
Люцифер, умница, не подвел. Высунул узкую головку, будто чертик из механической шкатулки, разинул пасть и как зашипит! Видно, соскучился в темноте да тесноте.
– Матушка Пресвятая Богородица! – завопил дворник, стукнувшись затылком о косяк. – Змей! Черный! Вроде не пил нынче ни капли!
А красавец – такая жалость – нисколько не напугался. Склонил голову набок, разглядывая змейку. Одобрительно сказал:
– Славный ужик. Любите животных, мадемуазель? Похвально.
И, как ни в чем не бывало, повернулся к дворнику.
– Так, говорите, неведомый зверь выл до самого рассвета? Это самое интересное. Как соседа зовут? Ну, к-который за стеной живет. Чем занимается?
– Стахович. Художник. – Дворник опасливо поглядывал на Люцифера, потирая ушибленный затылок. – Барышня, а он у вас взаправдошный? Не цапнет?