Любовница смерти

– Курасивая барысьня. Кругренькая и ноги торстые.

– Маса! – покраснел Гэндзи. – Сколько раз тебе объяснять! Перестань пялиться! У нас не Япония!

Однако Дуня репликой японца была явно польщена.

– Что вас, собственно, интересует? – спросил живописец, поочередно оглядывая каждого из посетителей прищуренным взглядом. – Я ведь и в самом деле его совсем не знал. Ни разу у него не был. Он вообще производил впечатление буки. Ни компаний, ни гулянок, ни женских голосов. Прямо отшельник.

– Он, бедненький, на личность уж очень нехорош был, вся рожа в чириях, – подала голос Дуня, почесывая локоть и глядя на Масу. – А женским полом очень даже интересовался. Бывало, встретит у подъезда, прям обшарит всю глазенками. Ему бы побойчее быть, так и понравиться бы сумел. Чирии, они от одиночества. А глаза у него были хорошие, грустные такие и цветом, как васильки.

– Помолчи, дура, – прикрикнул на нее Стахович. – Тебя послушать, все мужчины только и думают, как до твоих телес добраться. Но она права: он застенчивый был, слова не вытянешь. И, правда, очень одинокий, неприкаянный. Все бубнил что-то по вечерам. Что-то ритмичное, вроде стихов. Иногда пел, довольно немузыкально – больше малороссийские песни. Перегородки тут дощатые, каждый звук слышно.

Все стены комнаты были увешаны набросками и этюдами, по большей части избражавшими женский торс в разных ракурсах и положениях, причем при некоторой наблюдательности нетрудно было заметить, что материалом для всех этих штудий послужило тело Дашки-Дуни.

– Скажите, – поинтересовалась Коломбина. – А почему вы всё время пишете одну и ту же женщину? Это у вас стиль такой? Я читала, что в Европе теперь есть художники, которые изображают только что-нибудь одно: чашку, или цветок в вазе, или блики на стекле, стремясь достичь совершенства.

– Какое там совершенство. – Стахович повернулся, приглядываясь к любознательной барышне. – Где достать денег на других натурщиц? Взять вот к примеру вас. Вы ведь мне из одной любви к искусству позировать не станете?

Коломбине показалось, что его прищуренный взгляд проникает ей прямо под жакет, и она поежилась.

– А силуэт у вас интересный. Линия бедер просто пленительная. И груди, должно быть, грушевидные, немножко асимметричные, с большими ареолами. Я угадал?

Маша Миронова от этих слов, наверное, помертвела бы и залилась густой краской. А Коломбина не дрогнула и даже улыбнулась.

– П-позвольте, сударь, как вы смеете г-говорить подобные в-вещи! – в ужасе вскричал Гэндзи, кажется, готовый немедленно вступиться за честь дамы и разорвать оскорбителя на кусочки.

Но Коломбина спасла живописца от неминуемого поединка, сказала с самым невозмутимым видом:

– Не знаю, что такое «ареолы», но уверяю вас, груди у меня совершенно симметричные. А насчет грушевидности вы не ошиблись.

Наступила короткая пауза. Художник рассматривал талию смелой девицы, Гэндзи утирал лоб батистовым платком, Маса же подошел к натурщице и протянул ей вынутый из кармана леденец в зеленой бумажке.

– Ландриновый? – спросила Дашка-Дуня. – Мерси.

Коломбине представилось, как Стахович, ставший мировой знаменитостью, приезжает в Иркутск с выставкой. Главное из полотен – ню «Соблазненная Коломбина». То-то скандал будет. Пожалуй, об этом стоило подумать.

Однако художник смотрел уже не на нее, а на японца.

– Какое потрясающее лицо! – воскликнул Стахович и в волнении потер руки. – И не сразу разглядишь! Сколько блеска в глазах, а эти складки! Чингис-хан! Тамерлан! Послушайте, сударь, я должен непременно написать ваш портрет!

Коломбина была задета: значит, у нее интересен только силуэт, а этот сопящий азиат у него Тамерлан? Гэндзи тоже уставился на своего камердинера с некоторым изумлением, а Маса нисколько не удивился – только повернулся боком, чтобы художник смог оценить и его приплюснутый профиль.

Гэндзи осторожно взял живописца за рукав:

– Господин Стахович, мы пришли сюда не для того, чтобы вам п-позировать. Дворник рассказывал, что в ночь самоубийства вы вроде бы слышали из-за стены какие-то необычные звуки. Постарайтесь описать их как можно подробнее.

– Такое нескоро забудешь! Ночка была ненастная, за окнами ветер завывал, деревья трещали, а всё равно слышно было. – Художник почесал в затылке, припоминая. – Значит, так. Домой он вернулся перед полуночью – ужасно громко хлопнул входной дверью, чего раньше за ним не водилось.