Гдлевский за нашими играми наблюдает иронически. Ждет великого дня – завтрашней пятницы. Мы все над ним подтруниваем, а он надменно молчит и лишь улыбается с видом уверенного превосходства. Сразу видно, что, с его точки зрения, все прочие соискатели – ничтожества и только он один достоин стать возлюбленным Смерти. Калибан, разозленный очередной неудачей с колесом, обозвал гимназиста «наглым щенком». Чуть не дошло до дуэли.
А в конце сегодняшнего вечера Коломбина выкинула штуку, удивившую ее саму. Когда «любовники» начали расходиться, к ней, светловолосой вакханке, подошел дож и взял двумя пальцами за подбородок.
– Останься, – велел он.
Она ответила ему долгим интригующим взглядом. Потом скользяще коснулась его руки розовыми губами и прошептала:
– Не сегодня. Ухожу, растворяюсь в ночи.
Легко развернулась и вышла вон, а он застыл в растерянности, провожая молящим взглядом тонкую фигурку непредсказуемой и прихотливой чаровницы.
Так ему и надо».
Пятница – день особенный
В ту пятницу, направляясь на очередное заседание клуба, Коломбина вышла из дому раньше обычного – такой уж это был вечер: вкрадчивый и щемящий, он сулил что-то не то очень хорошее, не то, наоборот, страшное, а может быть, одновременно очень хорошее и очень страшное.
Она ощутила волнующий привкус трагедии еще утром, когда увидела обманчиво ясное сентябрьское небо, накрывшее город полупрозрачной фарфоровой чашей.
Перед завтраком проделала свою обычную гимнастику – приучала душу не бояться смерти. Вышла на балкон, распахнула чугунную дверцу, ведущую в пустоту, и встала на самом краешке, прислушиваясь к быстрому стуку сердца. Звуки, несущиеся снизу, с улицы, были многозначительно гулкими, стекла лучились нервными бликами, а внизу растопырил крылья ангел, плененный Мебиусом и сыновьями.
Потом был день, пустой и бессущностный – пауза, вдох, тишина перед тем, как раскроется бархатный занавес ночи. Вечером чуткий слух Коломбины уловил пока еще нестройные, но все равно волшебные звуки мистического оркестра, и усидеть дома уже не было мочи.
Она стучала каблучками вдоль фиолетовых улиц, а навстречу наплывали волны тревожно-сладостной увертюры, и с каждым шагом рокочущая мелодия делалась все слышней.
Коломбина была готова ко всему и в знак своей решимости вырядилась в цвета траура. Смиренная гимназистка, постигающая науку смерти, надела скромное черное платье с узким белым воротничком, лиловый фартук с похоронной каймой, волосы же сплела в две весталочьи косы и перетянула багряной лентой.
Шла не спеша, думала о красивом. Что пятница – день особенный, черный день, навеки смоченный кровью мечтательного и прекраснодушного Пьеро, которого жестокие Арлекины приколотили гвоздями к доскам девятнадцать столетий назад. Оттого, что алые капли никак не высохнут, всё сочатся, всё стекают по кресту, переливаясь и посверкивая на солнце, пятый день седмицы наполнен неверным, мерцающим отсветом беды.
В переулке, куда Коломбина свернула с бульвара, беззвучная увертюра завершилась, и раздалась первая сольная ария этой зловещей оперы – ария до того нелепая и комичная, что грезэрка чуть не рассмеялась. Помнилось, что ночь над ней подшутила: пригласила на трагедию, а вместо этого разыграла фарс.
На тротуаре, в каком-нибудь десятке шагов от дома Просперо, под фонарем, стоял старый, облезлый шарманщик в красной феске и синих очках. Он яростно крутил ручку своего скрипучего инструмента и во все горло, отчаянно фальшивя, орал дурацкую песню – должно быть, собственного сочинения.
Куплетов было много, но чаще всего звучал припев, такой же неуклюжий, как остальные вирши. Луженая глотка старательно выводила его снова и снова:
Коломбина постояла минутку-другую, послушала, после звонко рассмеялась, бросила потешному старику монету и подумала: этакому пессимисту, да еще и поэту, прямая дорога к нам в «любовники».
– Сегодня мы раскрутим Колесо Смерти в последний раз, – объявил дож собравшимся. – И если избранник опять не будет назван, я изобрету новый ритуал.
Калибан и Розенкранц поочередно метнули золотой шарик на разноцветный круг, и каждый из них был отринут Смертью.