Любовница смерти

Калибан смахнул красной ручищей слезу, растроганно высморкался.

– А ну позвольте-ка.

Просперо со скептическим видом взял бумажку, повертел ее так и этак.

– Что ж, испытывать так испытывать, – задумчиво произнес он и вдруг поднес листок к свечке.

Послание сразу же загорелось, чернея и сворачиваясь. Бухгалтер истошно взвыл:

– Что вы наделали! Это же послание Вечной Невесты!

– Тебя разыграли, бедный Калибан, – покачал головой дож. – Зачем так жестоко шутить, господа?

У Калибана от ужаса глаза полезли из орбит.

– Как… как вы можете, Учитель?!

– Успокойся, – строго сказал ему Просперо. – Это послание написано не Смертью, а человеком. В старинных книгах совершенно определенно сказано, что письма от Иносущего в огне не горят.

Тут дож вдруг обернулся к Коломбине:

– Ты говоришь, что Смерть уже дважды писала тебе. Скажи, пробовала ли ты записки на воспламеняемость?

– Конечно, пробовала, – быстро ответила Коломбина, но внутри у нее всё так и сжалось.

Розыгрыш! Подлый розыгрыш! Кто-то из соискателей подсунул ей эти листочки, чтобы поглумиться! Выбрали двух самых глупых, ее и этого идиота Калибана?

Сразу же обожгла догадка. Жертва обмана метнула испепеляющий взгляд на Горгону – не ухмыляется ли. Та ответила взором, исполненным еще более жгучей неприязни. Ага, выдала себя!

От обиды и разочарования Коломбина закусила губу. Подлая, подлая, подлая!

Ничего, признаться мерзавка не посмеет – Просперо с позором выгонит ее из клуба.

Глядя Горгоне прямо в глаза, Коломбина с вызовом сказала:

– И спичкой жгла, и свечкой – не горят. А моя кобра [она взяла за шейку Люцифера, нырнувшего в декольте, на теплое местечко, и показала всем ею ромбовидную голову] цапнула бумагу клыками и в ужасе отползла!

Уж врать, так врать.

– Я просил тебя не носить сюда эту гадость, – сказал Просперо, глядя на змею с отвращением. Он невзлюбил бедняжку еще с той первой ночи, когда уж цапнул его за палец.

Коломбина хотела заступиться за своего наперсника, но не успела.

– У нее не горит, а моя сгорела?! – простонал убитый горем Калибан и заорал так, что качнулось пламя свечей. – Это нечестно! Несправедливо!

И дюжий бухгалтер разрыдался, как ребенок.

Пока все его утешали, Коломбина потихоньку вышла, побрела по направлению к бульвару.

Впору было самой расплакаться. Какая гнусная, кощунственная шутка!

Было безумно жалко мистического подъема последних дней, сладостного замирания сердца, а более всего – ощущения своей избранности.

Мести, душа жаждала мести! Лучше всего будет потихоньку шепнуть Калибану, кто из членов клуба забавляется сочинением записочек. Калибан не из джентльменов, он миндальничать не станет. Расквасит Горгоне всю ее лисью мордочку. Хорошо бы нос сломал или зуб выбил, размечталась ожесточившаяся барышня.

– Мадемуазель К-Коломбина! – раздался сзади знакомый голос. – Вы позволите вас проводить?

Кажется, принц Гэндзи со своей сверхъестественной проницательностью разглядел, какая буря бушует в ее душе.

Поравнявшись с Коломбиной, он как бы ненароком взглянул в покрасневшее лицо лжеизбранницы. Заговорил не о записках и не о Калибановой истерике, а совсем о другом, и голос был не обычный, слегка насмешливый, а очень серьезный.

– Наши заседания всё больше напоминают фарс, но смеяться не хочется. Слишком много т-трупов. Я таскаюсь в этот нелепый клуб уже три недели, а результат нулевой. Нет, что я говорю! Не нулевой – отрицательный! У меня на глазах погибли Офелия, Лорелея, Гдлевский, Сирано. Я не смог их спасти. А сейчас я вижу, как этот черный водоворот засасывает вас!

Ах, вашими бы устами, тоскливо подумала Коломбина, но виду не подала – напротив, скорбно сдвинула брови. Пусть поволнуется, пусть поуговаривает.

А Гэндзи и в самом деле, кажется, волновался – говорил всё быстрее, да еще рукой в перчатке себе помогал, когда не мог сразу найти нужное слово:

– Зачем, зачем подгонять смерть, зачем облегчать ей задачу? Жизнь – такая хрупкая, беззащитная д-драгоценность, ей и без того ежеминутно угрожает мириад опасностей. Умереть ведь всё равно придется, эта чаша вас не минует. Зачем же уходить из зала, не досмотрев спектакль до конца? А вдруг пьеса, в которой, между прочим, каждый исполняет главную роль, еще удивит вас неожиданным развитием сюжета? Наверняка удивит, причем не раз и, возможно, самым в-восхитительным образом!

– Послушайте, японский принц Эраст Петрович, чего вы от меня хотите? – озлилась на проповедь Коломбина. – Какие такие восхитительные сюрпризы сулит мне ваша пьеса? Ее финал известен мне заранее. Занавес закроется в каком-нибудь 1952 году, когда я, выходя из электрического трамвая (или на чем там будут ездить через полвека), упаду, сломаю шейку бедра и буду две недели или месяц валяться на больничной койке, пока меня, наконец, не приберет воспаление легких. И, конечно же, это будет больница для бедных, потому что все свои деньги к тому времени я потрачу, а новым взяться неоткуда. К этому самому 1952 году я превращусь в морщинистую, жуткую старуху семидесяти трех лет, с вечной папиросой в зубах, никому не нужную, непонятную новому поколению. По утрам я буду отворачиваться от зеркала, чтобы не видеть, во что превратилось мое лицо. Семьи у меня с моим характером никогда не появится. А если даже и появится – одиночество от этого бывает еще безысходней. Спасибо вам за такую участь. Зачем и кому, по-вашему, нужно, чтобы я дожила до этого? Богу? Но ведь вы, кажется, не верите в Бога?