И кто же я буду после этого? Или, вернее, что? Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?
Глава восемнадцатая
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
— Это мы завтра решим, — ответил Данила на жалобный Митин вопрос и прикрыл рукой глаза от низко летящего снега. — И как нам дальше быть, и как до Москвы добираться. А до завтра, уважаемый Дмитрий Алексеевич, еще дожить нужно. Ты почти что нагишом. Я, как видишь, тоже одет по-комнатному. Окрест только любавинские деревни.
Нас там вряд ли обогреют, скорее донесут в милицию. Не странно ли? Один безумец наделен властью над многими здравомыслящими людьми, и никто из них не осмелится ему перечить. Не так ли устроены и многие иные, гораздо более обширные царства? — Фондорин хотел произнести еще какую-то сентенцию, но ему в открытый рот попал целый комок пушистого снега, и он сплюнул. — Однако нужно уносить ноги, пока метель. Сейчас проскользнем лесом, потом выйдем на дорогу и направим стопы в сторону Клина. Если судьба нам улыбнется, заночуем в какой-нибудь деревеньке, пускай не столь благоустроенной, как Миронов рай, зато безопасной.
— Не дойти нам, — всхлипнул Митя, стуча зубами. — Замерзнем. Ни шубы, ни даже плаща…
Он был в камзоле, коротких панталонах, чулках. Пока сердце колотилось от страха, разгоняло кровь по жилам, холод не ощущался, зато теперь пробирало до самых костей. Данила тоже в парк выбежал налегке, даже без шапки.
— Падать духом мы не станем, — сказал он, вытирая с бровей снежинки. — Шубы обещать не могу, но плащ у тебя сейчас будет.
Он снял сюртук, надел на Митю — и вправду получился плащ, а то даже и шинель до самых пят.
— Плохо, что обувь у тебя непригодна для зимней натуры, — вздохнул Фондорин. — Хотя что ж, воспитаннику ее царского величества зазорно идти собственными ножками. Пожалуйте на коня, сударь мой. Он хоть и стар, да вынослив.
Взял Митю на руки, прижал к груди.
— Так и мне теплей. Ну, вперед! И с песней, как положено на марше. Слушай. Я спою «Гимн Злато-Розовому Кресту», хорошая песня.
Зашагал по снегу, распевая во всё горло, и только отплевывался, когда рот забивало снегом.
Вотще ярятся непогоды,
Вотще грозит нам воли враг.
Не променяем мы свободы
На корку хлеба и очаг.
Плыви безбрежным океаном,
Который самый ты и есть.
Блюди с усердьем непрестанным
Три слова: Ум, Добро и Честь.
Что глад, что хлад, ранящи стрелы
Тому, кто видит ясну цель.
Ничто пред Разумом пределы,
Челну ничто коварна мель!
Песня была хорошая, бодрая, с неисчислимым количеством куплетов. Митя сначала слушал, а потом перестал, потому что вдруг увидел перед собой бурливые воды с пенными гребешками, а вдали, на самом горизонте, белый парус. В небе сияло жаркое солнце — не желтое, а красное. Оно было как живое: мерно сокращалось и разжималось. Приглядевшись, он увидел, что при каждом разжатии оно выталкивает из себя горячие лучи, которые потом растекаются по всей небесной сфере. Да это не солнце, это же сердце, догадался Митя. А прислушавшись к биению необыкновенного светила, понял штуку еще более диковинную: не просто сердце, а его собственное, Митино сердце. Тут же сам себе объяснил: если внутри меня безбрежный океан, то чему же быть солнцем, как не сердцу? И успокоился по поводу сего феномена, стал на парус смотреть.
По океану, стало быть, плыла ладья. На палубе всего один человечек, вовсе маленький. Митя прищурился и увидел отважного мореплавателя совсем близко. Ба, так это же Митридат Карпов, собственной персоной! Какое у него испуганное лицо, как тревожно озирается он по сторонам! Не иначе потопнуть боится.
Дурачина, хотел крикнуть своему двойнику Митя. Чего страшишься? Как это возможно — в самом себе потопнуть? Ничего не бойся, гляди вокруг без страха!
Но маленький моряк не слышал. Его мучили жажда и голод, он изнывал от палящего зноя.
— Воды, — шептал он пересохшими губами. — Ох, жарко!
Здесь Митя очнулся. Увидел пустую дорогу, вихрящийся снег и совсем близко лицо Данилы. Тот прижался к Митиному лбу ледяной щекой.
— Э, сударь мой, да у тебя чело хоть трут зажигай. Господи-Разум, где ж тут жилье?
Пустыня сибирская! А всего-то сотня верст до Москвы.
И ветер как завоет, как сыпанет холодной крупой по лицу!
Нет уж, лучше жара и море.