Глашенька

– А достал он меня, – легко объяснила Анечка. – Полгода ни мычит, ни телится – это как? Ну а раз Лилька беременная…

– Так это правда, что ли? – с недоверием переспросила Катя.

– Так ведь я же о чем! Именно что правда! Вчера мне Колька сам сказал – мол, Анечка, солнышко, ты, конечно, лучше всех, но я человек порядочный и женюсь поэтому на беременной Лиле. Как, а?

Аня обвела всех торжествующим взглядом, словно распрекрасный Николай не послал ее подальше, а осчастливил своим решением на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, может, именно так и есть – осчастливил.

Слушать все это Глаше было неприятно. Она отошла к маленькому столику, на котором стоял чайник, и, отвернувшись, стала наливать себе новую заварку. Но разговор был ей, конечно, отлично слышен.

– Ну, твоя эта колдунья в очках, может, ничего такого и не прозрела, а просто у Лильки стрижется, – рассудительно заметила Катя.

– Ага, прямо из Пскова к ней в Пушгоры стричься ездит, – хмыкнула Анечка. – Да она, Натэлла эта, даже, как Лильку зовут, не знала. Я ей ни про какую Лильку вообще не говорила, а про Николая только спросила, и то без имени. А она мне: у твоего мужчины другая женщина, она беременная, и женится он не на тебе, а на ней. И вот вчера, пожалуйста, объявляет сокол мой ясный свое ответственное решение!

Глупость этого разговора угнетала Глашу еще больше, чем его бестактность. По счастью, тут как раз позвонили из Михайловского и сообщили, что практиканты из Таллинской художественной школы уже приехали и ждут, чтобы она указала им фронт работ.

Приезд практикантов был очень кстати: Глаша как раз начинала готовить выставку живописи из музейных фондов, и ей не помешала бы помощь, потому что фонды-то были немаленькие, а к живописи она собиралась добавить и графику, и фотографии, притом хотела присоединить к собственным экспонатам кое-что из Музея Пушкина в Москве, куда ей для этого надо было поехать, и прямо перед отпуском у нее появилась одна идея, которая должна была весь этот сложный замысел одушевить…

В общем, она заторопилась.

Очередной экскурсионный автобус подвез ее до Михайловского. Глаша обогнала группу, которую вела Анечка, и пошла к усадебному дому одна.

«Да, к выставке надо будет материалы из Москвы привезти, – думала она по дороге. – Гравюры – непременно. Надо созвониться с Алапаевой и сразу ехать. Зря сказала Виталию, что через месяц, надо раньше. Это по работе надо».

Сороть показалась вдалеке, и при виде широкой речной поймы Глаша подумала, что покой и воля действительно есть на свете и это действительно способно утешить человека, когда поймет он, что счастья-то для него на свете нет.

Глава 17

Мама не раз уговаривала Глашу перебраться из Петровского во Псков. И после папиной смерти Глаше было даже стыдно, что она не переезжает к маме, которая осталась одна. Но Псков был слишком маленьким городом, чтобы Глаша могла представить, как устроит в нем свою жизнь – в том виде, в котором она у нее сложилась. Поля и рощи Пушкиногорья подходили для этого гораздо лучше. Да Глаша и привыкла уже к своему уединению; это сразу после Москвы оно ее угнетало, хотя и тогда вообще-то оказалось ведь целительным.

Да и что за расстояние от Пушкинских Гор до Пскова? Она навещала маму часто.

Глаша собралась в Москву через две недели после возвращения из отпуска. Это в самом деле было необходимо по работе, иначе она просто не уложилась бы в выставочный график музея.

Она взяла отгулы и приехала во Псков за два дня до командировки, чтобы провести эти дни с мамой.

После папиной смерти мамина жизнь – и внешняя, и внутренняя – застыла в пугающем своей мертвенностью равновесии. Каждый раз, приезжая, Глаша думала об этом.

Мама совсем не старела, но вместе с тем ее невозможно было назвать молодой или хотя бы молодо выглядящей: было в ее облике что-то застывшее, такое, что находилось вне категорий молодости, старости и вообще жизни. Грустно было это видеть.

– Я тебе пирожков напекла, – говорила мама, когда Глаша, поцеловав ее на крыльце, снимала мокрый плащ в маленькой прихожей. – С яблоками. Сегодня покушаешь, а в поезд я тебе новых напеку.

Ее заботы всегда сводились к чему-нибудь простому и внешнему – чтобы в доме было чисто и уютно, чтобы еда была вкусна и покой повсеместен.

Во времена, когда Глаша была подростком, ее возмущала мамина сосредоточенность на обыденном, но времена те давно прошли, и вместе с собственным возрастом пришла догадка о том, что жизнь разваливается и рушится, когда не держится на простых и в простоте своей прочных основах, и если одной из таких основ является душевный покой, происходящий из размеренного быта, то такому покою и быту можно только радоваться.