Из тупика

Процаренус густо покраснел.

— Не за дворянство, — сказал он, оправдываясь перед генералом. — А за барские замашки… Поняли?

Небольсин не давал себя побороть.

— Простите, — ответил он. — Я стою перед вами в валенках, в полушубке, и вот моя шапка (Небольсин даже шапку ему показал). А вы, господин Процаренус, развалились передо мною на стуле в смокинге, у вас галстук. И наверное, вам пошел бы к лицу цилиндр. Мало того, вы даже не предложили мне сесть. Так, скажите теперь, кто же из нас барин? У кого барские замашки?

Звегинцев, до этого молчавший, решил вмешаться. Он сильно продул мундштук, посмотрел на божий свет через закопченную никотином дырочку и сказал:

— Небольсин, идите… Чрезвычайный комиссар введен в заблуждение вашими недоброжелателями.

Небольсин нахлобучил на макушку шапку. Долго выискивал слово, которым можно было бы побольней оскорбить Процаренуса.

— Мещанин! — сказал и быстро удалился.

Проходя мимо станции, нырнул под вагоны, чтобы сократить расстояние. И между колес лоб в лоб столкнулся с Комлевым. Оба зорко огляделись по сторонам: нет, сейчас их никто не видел.

— Комлев, — сказал Небольсин, сидя на корточках возле колеса, — если тебе что нужно, я помогу.

— Спасибо, товарищ. Ты уж не серчай, что я тебя тогда окрестил «белой тварью».

— Ты тоже прости меня за «красную сволочь».

Над ними пошел раскатываться вдоль состава звонкий перелязг букс. Вагоны тихо тронулись, и два человека (столь разных!) разошлись, ощутив тепло человеческого доверия.

На пустынном перегоне за станцией Полярный Круг, не доезжая до Керети, в штабной вагон к Процаренусу поднялись Ронек и полковник Сыромятев. Положение на дороге опять становилось катастрофическим: отряды молодой Красной Армии, еще малочисленные, сдерживали натиск озверелых лахтарей, рыскавших возле Кеми и Кандалакши, но им будет не устоять перед буреломным напором морской пехоты Англии!

Об этом Ронек и доложил Процаренусу…

За тюлевой занавеской вагона, растрепанной ветром, проступал в окне затерянный жуткий мир тундры: кочкарник, олений ягель, лопарская вежа, полет одинокой вороны над тихим озером.

— Спиридонов в Петрозаводске? — поинтересовался Процаренус.

— Он опять ушел в леса, и о нем ничего не слышно.

Сыромятев подтянулся и отрапортовал:

— Товарищ чрезвычайный комиссар, позвольте мне, кадровому офицеру, высказать свое мнение?

— Позволяю, — насторожился Процаренус.

— Я, — сказал ему Сыромятев, — все-таки верю в энтузиазм дорожных отрядов. В случае если англичане пойдут десантировать на нас с моря, мы, надеюсь, сможем отбросить их обратно.

— Ваше мнение, — отвечал Процаренус, — враждебно духу пролетарской революции. Вы чего желаете? Ввергнуть молодое социалистическое государство в войну против Антанты?

— Я не желаю этого… они этого желают.

— А собственно, кто вы такой?

Сыромятев стройно выпрямился:

— Я полковник бывшей русской армии, служил начальником пограничной охраны на Пац-реке, по берегам Варангер-фиорда и в районе Печенгских монастырей.

— А что вы здесь — у нас! — делаете?

Ронек шагнул вперед — маленький, ершистый.

— Полковник Сыромятев — военный инструктор при Красной гвардии Совжелдора. Он верой и правдой…

— Стоп! — задержал его Процаренус. — «Верой и правдой» — это слова из казарменного лексикона проклятого царского прошлого. Нам не нужны его «вера и правда»… — И повернулся к растерянному Сыромятеву: — Сдайте мандат!

Полковник не шевельнулся, стоял — как дуб, кряжистый, и медленно наливалась кровью его шея.

— Сдай мандат, контра! — заорал Процаренус.

— У меня… нет мандата.

— Как же ты служишь нам?

— Служу… на честное слово.

— У царского офицера нет честного слова!

И тогда Сыромятев пошел вперед грудью.

— Врешь! — выкрикнул. — Есть!

— Мы не удосужились выписать, — сказал Ронек.

Процаренус жестом подозвал к себе бравых «порученцев»:

— Полковника — в последний вагон. Отвезем куда надо. Там он расскажет нам подробнее, каковы его «вера и правда».

— Это подлость! — Ронека даже замутило. — Как вы можете? Человек пришел в Красную Армию по доброй воле, еще до призыва всех офицеров, он честный офицер… Он — хороший человек!

Сыромятев протянул инженеру руку на прощание.

— Петр Александрович, — сказал он, — не надо меня расписывать… Лично вам и лично товарищу Спиридонову я очень многим обязан. И благодарен! Но… не огорчайтесь: я предчувствовал, что этим все и кончится для меня… Еще раз — прощайте!