Из тупика

— Предатель, — сказал комиссар и пошел прямо вниз, вниз…

Там, присев на корточки, он вцепился в манипулятор скоростей и, раскрыв глаза во мраке, стал жадно заглатывать в себя соленую воду. Чтобы не мучиться! Чтобы не сойти с ума!..

А наверху все так же спокойно светило солнце, кричали в небе чайки, когда штурман, весь опутанный водорослями, доплыл до косы острова Мудьюг. Оглянулся — за ним сверкало чистое море. Он лежал на горячем песке, а грязные сизые водоросли тянулись за ним по песку — отвратительные…

Отдышавшись, штурман встал. Его качало на земле, и в ушах еще стоял неумолчный звон воды. Сплюнув горечь, не спеша побрел вдоль тропинки. Где-то далеко, на желтых буфах, росли сосны. Мудьюг отделяло от матерой земли Сухое море: пролив, через который в мелководье, говорят, даже ходили коровы.

Скоро среди песчаных увалов показались крыши бараков. Штурман шагал, опустив голову, пока не напоролся на ряды колючей проволоки. Это была тюрьма, заготовленная впрок — на будущее. Пустые вышки для пулеметов просвистаны ветром с моря. Теперь штурман знал, что делать дальше. Обошел проволоку, толкнул незапертую дверь тюремной конторы. Здесь все было начеку, и полевой зуммер приветно прожужжал, когда штурман крутанул ручку.

— У аппарата адмирал Виккорст, — ответил далекий голос.

— Это я… — сказал штурман. — Ваше превосходительство, приказ исполнен: ледокол затоплен мною в стороне от фарватера.

— Отлично, — прожужжал зуммер. — На батареях пока спокойно? — спросил «красный адмирал» из Архангельска.

— Вроде бы — тихо.

— Я подожду у аппарата, а вы поднимитесь на вышку…

Штурман вернулся с вышки, откуда он высмотрел устремленные в море орудийные стволы и блеск Голых тел артиллеристов.

— Ваше превосходительство, на батареях будничный порядок.

— Что они там делают? Не заметили?

— Загорают, ваше превосходительство.

— Хорошо, — сказал Виккорст, — отлив начнется через сорок восемь минут, Сухое море можно тогда переходить. Где вброд, где вплавь — доберетесь. Надеюсь, штурман, завтра увижу вас в Архангельске… Уже в нашем Архангельске!

Глава десятая

— Какой самый страшный зверь на севере? — спросил Павлухин.

Женька Вальронд подумал:

— Медведь, наверное…

— Врешь — комар! — И Павлухин хлопнул себя по лбу. — Даже на солнце кровососит, а вечером — хоть беги…

Они лежали, обнаженные, на раскаленном песке, подставив солнцу белые спины, и море ласково подкатывало к ним вихристые гребни, от которых прохладило. Хорошо им было, очень хорошо! Далеко-далеко, лоснясь жирной шкурой, очень похожий на всплывшую гремучую мину, проплыл тюлень… «Не дохлый ли? — подумалось тогда каждому. — Нет, живой…»

— Север, конечно, прекрасен, — лениво говорил Вальронд, разнежась на ветерке. — Вот, знаешь, комиссар, закончится зга гражданская заваруха, и… Есть у меня мечта. Вполне осуществимая, кажется.

— Какая же, мичман? — спросил Павлухин, потянувшись к своим штанам за папиросами.

— Здесь флоту не миновать быть. Вот посмотрел я Мурман, и он меня потряс. Представляешь, весь этот хаос камней, воды, неба? Все так угрюмо, мрачно — словно циклопы нашвыряли скал куда попало. И ушли прочь, лентяи, так и не закончив своей работы… Хотелось бы здесь, на севере, послужить. Честно скажу: подальше от высокого начальства.

— Послужишь, мичман. Сам будешь начальством. Ты — спец, тебе дело всегда найдется. А я вот в оптику подамся. Был у меня старик один в Питере, мы с ним по субботам в баню ходили и шкалики потом распивали. Так вот, он мастер по линзам… Тонкое, скажу тебе, дело! Дураку ведь как — чечевица, и всё. А сколько труда в каждой линзе, а сколько высмотреть через нее можно — и хорошего, и всякой дряни, что по нам иногда ползает.

— В нашем деле, — согласился Вальронд, — хорошая оптика — первое дело. Цель, точность наводки — вот главное!

— Не только, — ответил Павлухин. — Ученый микроба берет и под чечевицу кладет. Астроном тоже на звезды — через цейсса!

— Своего-то цейсса у нас пока нет, — причмокнул Вальронд. — Все у немцев покупали. А свое стекло с пузырьком варили… Такое не годится…

Издалека, от самых батарей, взбивая босыми пятками рыжую пыль, бежал боец.

— Видим дым!.. — кричал он еще издали.

— Сколько? — вскинулся Павлухин.

— Не разобрать. Под ветром дым слоится, как пирог… Вальронд уже натягивал черные широкие штаны. Павлухин просунул тело в тельняшку, мичман накинул на голые плечи легкий офицерский кителек. С этого момента они иначе смотрели на море, на чаек, на тюленя… Все это, волшебное и чарующее, останется в этом мире навсегда — нерушимо.