Из тупика

— Спиридонов. — крикнул он издали. — А я этого сопляка собью, я ему этого не прощу. И кроме меня, сбить его больше некому!

— О ком ты там? — не понял Спиридонов.

— Да все о нем… о моем ученике, Постельникове! Из-за этой гниды мне пузо зашили гнилыми нитками. Нагибаться больно…

Он ушел над лесом — на север, на север, на север.

Ниже самолета летели гуси — тоже на север…

Глава восьмая

Еще зима над древней Печенгой — зима, и воет в колодце фиорда ветер, задувающий с океана. Здесь параллель шестьдесят девятая, и весною даже не пахнет, лишь посерел лед в ущельях.

Над раскрытым гробом сладко и умильно поют монаси.

Холодное солнце, в дымном венчике, нависает над миром.

— Ныне, хосподи, отпущаеши раба божия…

Теперь что ни день, то покойник: узники Печенгской тюрьмы вымирают. Их держат в ямах бункеров, и только мертвые способны оттуда выбраться. Юнкера охраны вытягивают мертвецов на веревках: «Раз-два — взяли! Еще — взяли!..»

В согласное пение монахов вступает сам настоятель тихой полярной обители, подхватывая могучим басом:

— …и раба божия Игнатия Власьева-ааа… что был допреж сего, в миру здешнем, машинистом дела минного-ооо… А-а-а!

Волосатая пасть игумена жадно заглатывает сырой морозец.

А на покойнике — поверх тельняшки — форменка-голландка. На груди бескозырка, на которой гвардейская ленточка Сибирской флотилии с вытертым золотом на восьми звонких буквах — «АСКОЛЬД».

Длинными шагами, выкидывая впереди себя стек, подходит к братии капитан Смолл (комендант концлагеря); за ним — переводчик. Монахи, как-то сразу поникнув, с тихим шелестом разбредаются от гроба. Англичанин долго и пристально рассматривает покойника. Минута… две… Резкий шаг в сторону отца Ионафана — и взметнулся стек, упираясь в панагию, надетую поверх старого, засаленного тулупа.

— Большевик?

— Что вы, сэр? Я… боцман. Боцман с бригады крейсеров.

— Он говорит, — сказал переводчик коменданту, — что он не большевик.

— Ну да! Был боцманом. А большевиком — николи…

— Настоятель, — продолжал переводчик, — категорически отрицает свою принадлежность к партии злодеев-коммунистов.

Отец Ионафан широко перекрестил матроса в гробу.

— Мы, монахи, — пробурчал он, — должны терпеливо нести крест свой. Но… пардон, уже поднадоело. Не взыщите, сэр, ежели мы этот крест где-нибудь и свалим ненароком…

— Что он бормочет, этот старик? — спросил Смолл. — Настоятель сказал, что ему последнее время все труднее и труднее соблюдать свою святость.

— Передайте ему, — велел Смолл, — что я знаю все его шашни!

— Комендант лагеря говорит вам, — сказал переводчик, — что он знает, к сожалению, все ваши похождения.

— Эка хватил! — нахмурился отец Ионафан. — Все мои похождения сам господь бог не ведает. Пущай не липнет, смола несчастная!

— Что он сказал сейчас?

— Настоятель говорит, что вы напрасно ему не доверяете. Он торжественно заявляет о своей полной лояльности…

Отец Ионафан повернулся и пошагал прочь от англичан.

Смолл с переводчиком остались одни возле гроба.

— Что будем делать, сэр? — растерянно осведомился переводчик.

Смолл упорно разглядывал мертвеца.

— Скажите этому покойнику, — произнес комендант, — чтобы он не дурил и встал! Мороз усиливается… Скажите ему, что я обещаю не сердиться на него, если он встанет!

Склонясь к белому уху мертвеца, переводчик добросовестно перевел приказ коменданта. Но «покойник» — ни гугу: умер!

— Может, сэр, он действительно умер? И мы пристаем к нему совершенно напрасно?

— Да нет же! — ответил Смолл. — Видите, как у него трясется веко правого глаза. И снежинки растаяли на лице…

— Они тают, сэр, — удивился переводчик.

Смолл схватил покойника за плечи, посадил в гробу.

— Ты долго будешь притворяться? — кричал ему по-английски. — Встань, и я приму все за милую русскую шутку… Переведите!

— Комендант лагеря — ваш большой друг. Он говорит, что и сам любит пошутить. Но сейчас шутить неуместно.

Смолл отпустил руки, и покойник, медленно разгибаясь застывшим телом, словно тягучий воск, опять плавно улегся на свое ложе.

— Ладно! — отчаялся Смолл. — Все русские не дураки выпить. Спросите его, не хочет ли он выпить.

Переводчик взял флягу с коньяком, тыкал ее в синие губы:

— Эй, приятель! Хватит… ты же замерз. Выпей… Смолистый коньяк струился по лицу, но губы минного машиниста Власьева не дрогнули и не разомкнулись.