Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял сплошь из геометрических фигур: квадратное туловище, ноги — как два массивных цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой черным кругом берета. Да и физиономия у барона тоже была вполне геометрическая — эллипс с пририсованным книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две симметричные дуги усов.
Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется, она называлась «камзол»), смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки розового цвета. По московским понятиям — скоморох, шут гороховый. Интересней всего Ластику показалась странная конструкция, прикрепленная ко лбу астролога: обруч, а на нем пузатая трубочка с увеличительным стеклом. Зачем она барону? Не звезды же разглядывать?
Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли поклонился и спросил на таком же правильном русском языке, как и его госпожа, только звуки произносил на английский лад:
— Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы такой пуекуасный диамант? — Пухлый палец деликатно показал на Райское Яблоко, висевшее на груди князь-ангела.
— Не время о пустом болтать, — отбрил англичанина Ластик и отвернулся. — Госпожа, у меня к тебе слово государево. Повторяю еще раз, — с нажимом произнес он, — оно предназначено лишь для твоих ушей.
Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули:
— Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей! У меня нет тайн от барона Келли! А хочешь, чтоб нас не слышали чужие — вели выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со мной без охраны?
Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала донесся веселый смех, и рука в перчатке расстегнула застежки шлема.
— Дмитрий! Мой Дмитрий! — пронзительно вскричала Марина.
И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке, обнажив ровные, белоснежные зубы — большую редкость в эпоху, когда о зубной пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто распахнулись, наполнились светом.
— Мой милый, — тихо проговорила ясновельможная пани. — Наконец-то…
Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется, не мог пошевелиться. Тогда она сама шагнула ему навстречу, обняла своими тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в губы. И первым же прикосновением будто исцелила его от паралича.
— Марина! — задохнулся государь, крепко прижал ее к себе.
Тут Ластик застеснялся — отошел в сторону, отвернулся. Чудеса да и только! Вот что любовь с людьми делает. Меняет прямо до неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь мало ему понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом. Оказывается, она в самом деле редкостная, просто невероятная красавица, не соврал Юрка. Наверное, она всегда такая, когда с ним.
Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни отговаривал его Ластик от безумной затеи — нарядиться рейтаром — всё было впустую. И слушать не стал.
В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что государь и его первый воевода заперлись в царских покоях, чтобы обсудить план будущего похода. Даже слугам входить в кабинет запрещалось. На самом деле Басманов сидел там один-одинешенек, если не считать жареного поросенка и бочонка романеи, а православный государь, презрев риск неслыханного скандала, поскакал на свидание с прекрасной полячкой.
Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал Ластик, разглядывая полог шатра. Но зато как красиво!
Кто-то слегка дернул его за рукав.
— Благородный принц, — зашептал астролог со своим квакающим акцентом, — прости, что не представился твоей светлости как следует. Русские люди, у кого я учился русскому языку, звали меня Едварием Патрикеевичем Кельиным — так им было проще.
— Почему «Патрикеевичем»? — тоже шепотом спросил Ластик, покосившись на влюбленных.
Всё целуются.
— Имя моего отца было «Патрик».
— Ты хорошо научился нашему языку, — рассеянно сказал Ластик, не в силах отвести взгляд от Юрки и Марины.
Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают кино и пишут романы?
— Трудно учить лишь первый, второй и третий иностранные языки, — ответил англичанин. — Начиная с четвертого, они даются всё легче и легче. Мне всё равно, на каком языке объясняться. Я изучил все наречия, какие могут понадобиться ученому и путешественнику — девятнадцать живых языков и четыре древних.