Пером и шпагой

Воронцов подумал, что посоветовать. Усмехнулся:

– А ты, Федор Дмитрич, схитри: будто бы от меня прислан, а ежели вникнуть, то будто и матушка тебя послала… Внял?

– Внял, – кивнул Бехтеев. – Статья далее: каким образом отвечать мне о том трактате, коим вавилонски связала себя Англия с Фридрихом? Дураком, што ли, прикинуться? Или же выказать Версалю все презрение свое, россиянина достойное?

– В этом случае так держись… – поучал его Воронцов. – Мол, трактат сей немалое шумство у нас вызвал, и с Лондоном изъяснения еще чинятся. И плечом эдак пожми, будто удивлен!

– И еще пункт, – ровно читал Бехтеев. – Каково мне держать персону свою, ежели версальцы меня станут пытать об аглицких субсидиях?.. Как тут мне быть?

Вопрос был сложный, и Воронцов не сразу нашелся.

– Тут хитроумным Вольтером будь. Отвечай по всей тонкости философской. Мол, затем и отпихнулись от денег лондонских, потому как теперь от Франции брать желали бы! Но, смотри, – погрозил Воронцов Бехтееву, – о денежном предмете возвещай деликатно, ибо французы – не англичане и в долг дают всегда с потугами, будто ежа против шерсти рожают.

– Все ясно, а лишних бумаг в дорогу не надобно!

И тут же, над пламенем свечи, Бехтеев испепелил свои «секретные пункты». Легкий на подъем, он поскакал в Париж, дабы занять там положение, примерно равное тому, в каком находился Дуглас в Петербурге… «Без чина»!

* * *

Вот что достойно удивления: две великие страны накануне большой войны сходились для союза с помощью двух… гувернеров. Два никому не известных учителя (совсем не дипломаты!) протягивали первую ниточку дружбы между судьбами Франции и России. Именно благодаря им, этим гувернерам, впервые за всю мировую историю Россия и Франция должны были сражаться в одном лагере.

Суета сует

Лондон отнесся к «Декларации Елизаветы» с высокомерием бесподобным; этот важный документ был возвращен обратно с такими словами: «Коли договор единожды уже ратифицирован императрицей, то он не нуждается в довесках дополнительных соображений…» Елизавета обозлилась, стряхнула лень. Сидела на всех Конференциях, больше слушая; читала все, написанное мелким и крупным шрифтом. Она воодушевилась! На протоколах все чаще появлялась ее резолюция: «Быть по сему», – и, таким образом, Конференция обретала законодательные права, как и сенат.

Императрицу подстегивало и чисто женское уязвленное самолюбие: этот наглый «затворник из Сан-Суси» сочинял на нее неприличные эпиграммы, в которых и последнего фаворита Шувалова не пощадил. Елизавета не знала, что эти пасквили на нее сочинял саксонский канцлер Брюль, выдавая их за Фридриховы; сам же Фридрих писал эпиграммы только на маркизу Помпадур и даже не скрывал своего авторства…

Совсем неожиданно в Конференции раздался протест против войны. Великий князь Петр Федорович, всегда готовый угодить Фридриху, стал ратовать против союза с Францией; державная тетка резко осадила его на полуслове:

– Сядь и не болтай, чадушко! Все вершится, как божьей воле угодно, и тебе ли перечить нам в делах столь важных.

– А тогда, – ответил племянник, кривя губы, обезображенные оспой, – мне здесь нечего делать… Я могу и уйти!

– Окажи милость, – сказала Елизавета. – Освободи нас…

В злости балбес примчался в Ораниенбаум и тут же в письме к Фридриху изложил все планы России и все свои обиды на тетку. Явная подготовка России к войне вызвала панику даже не в Сан-Суси – нет, в ужас пришла союзная Вена.

Граф Эстергази был растерян: он никак не ожидал от русских такого воинственного пыла. Рвение России как можно скорее разделаться с Фридрихом совсем не входило в расчеты австрийской дипломатии. Сначала, еще до боевых действий, Мария Терезия желала поспекулировать между Петербургом и Версалем, дабы обогатить венскую казну, а потом уже воевать. А пока Эстергази должен был одергивать Елизавету, чтобы Фридриха она не дразнила.

Венский канцлер Кауниц слезно заклинал Елизавету в письмах: «Ради бога, не вздумайте тревожить Фридриха!»

Бестужев-Рюмин тем временем, подхваченный новым быстрым течением, плыл по реке, для него еще неведомой, но упорно цеплялся за старые коряги. «Лучше потонуть богатым, нежели в бедности!» – говорил он. Вильямс был поражен алчностью этого человека, тем более что нахлебников у короля Англии заметно прибавилось. Великая княгиня Екатерина Алексеевна оказалась ужасной мотовкой и тоже обходилась англичанам в копеечку. Бестужеву-Рюмину Вильямс сказал честно: