Пером и шпагой

За Невскою перпшективою галера потабанила. Прямо к Аничкову дворцу вел канал от Фонтанки, и подъезда не было тогда у дворца, а была в те времена только пристань. Сияющий и громадный, тяжело дыша, маршал вступил на ступени лестницы, с которой его не единожды спускали вверх тормашками за игру нечистую.

С ходу, едва увидев императрицу, Апраксин плюхнулся ей в ноги:

– Освободи, матушка! Слаб я…

– А мы укрепим, – сказала Елизавета. – Жалую на поход в генерал-фельдмаршалы. И шатры Могола Великого индийского бери для ставки своей. Покушать ты на золоте любишь, знаю, так любой сервиз бери от стола моего. Сама из деревянной мисочки есть готова, а тебя не обижу… Встань, фельдмаршал!

Апраксин встал, запричитал жалобно:

– Не совладать мне с Фридрихом, силушки нет…

Елизавета не любила, когда перечат:

– На твою силушку никто и не глядит. Ведомо, что слаб ты… Да не тебе драться, а солдату.

– Неучены мы, матушка. В дураках ходим!

– Все неучены, пока не биты, – отвечала Елизавета.

– Где уж нашему российскому плюгавству с королем прусским тягаться! Ты гляди-кось, как он по Европам чешет… Как даст – все враз костьми ложатся без дыхания.

– Трус! – крикнула Елизавета. – Гляди на меня: женщина слабая, ногами больная. И – не боюсь! Такую войнищу затеваю… Ступай же прочь, скула рязанская. И чтобы не мешкая, в Ригу ехал – армия не ждет, ступай прочь!

Апраксин, навзрыд плача, выкатился за двери. Там его снова подхватили румяные пригожие бабы. Снова распустились в воздухе легкие цветастые платки:

• Батюшка – богат,
• Черевички купил…

Когда галера отплыла, Елизавета взглядом подозвала к себе адмирала. Мишуков без робости подошел.

– Захар Данилыч, что скажешь-то? – спросила она подавленно. – Хоть вы, флотские, утешьте меня.

– А мы люди не вельможные, – отвечал ей адмирал. – От нас, кронштадтских, ты токмо единую правду услышишь! Батюшка-то твой меня палкой бил еще в чинах лейтенантских. Бил он меня и приговаривал: «Ой, и дурак же ты, Мишуков! Ну, кто же говорит вслух то, что думает?» Однако говорю по-прежнему – все, что думаю!

Елизавета, смеясь, протянула ему руку:

– Шут с тобой. Целуй же…

Этикету не обучен, адмирал схватил царицу за руку, поцеловал выше запястья. Понравилось – и еще разок чмокнул.

– Ох, и боек ты, флотский, – удивилась Елизавета. – Сколь же лет тебе, Захар Данилыч?

– На восьмую десть меня уже кинуло.

– А не робок ты, старче?

– Чего? – не сразу расслышал адмирал.

– Не совсем-то молоденький ты, говорю.

– А-а-а… Только б на абордаж свалиться, а в драке-то я горяч бываю. Вот, помнится, случай был… ишо при баталии Гангутской, при батюшке твоем, случилось мне раз…

– Ну-ну, погоди! В порядке ли эскадр свой содержишь?

Мишуков стал загибать перед ней тряские синеватые пальцы:

– Не флот у тебя, матушка, а дерьмо протухшее. Ты бы помене на гулянки тратилась, а лучше бы флоту деньжат скинула. Смотри сама детально: кильсоны в течи, брандкугелей нехватка, рангоут погнил, такелаж размочалился…

Елизавета поспешно закрыла уши:

– Ой, батюшка, что ты меня ругаешь? Да еще слова-то какие зазорные придумал… Скажи по милости языком внятным: галеры твои потопнут или не потопнут, если их в море вывести?

Мишуков ответил:

– А чего им тонуть, коли мы на них плаваем? Подобьем где надо паклей да просмолим. Поплывут, куда ни прикажешь.

– А матросы мои – здоровы ли?

– Кррровь с ррромом! Секи любого, матушка: ему – хоть бы што, даже не обернется…

Елизавета, удовлетворенная, поднялась:

– Термин свой из дворца вынеси: я в морской брани не смыслю. – Раскрыла веер и обмахнулась. – Отпиши Кашкину, Петру Гаврилычу, в Ревель, дабы эскадр весельный в самой скорости был готов. Бомбардирской же эскадре Сашки Вальронда быть начеку загодя. И города прусские, кои у моря стоят, по плану Конференции, брать будем совокупно – и армейски и флотски!

Раскрыла шкатулку, среди жемчугов и ниток коралловых нашла свою орденскую ленту. Потянула ее из вороха драгоценностей:

– Нагнись, адмирал… жалую! Хоть и облаял ты меня сердито, а всё едино… флотские люди мне любы: они не скулят!

– Матушка, – проскрипел старик. – На кой мне ляд лента твоя, коли помру скоро. В гробу я и без лент хорош буду! А лучше дозволь еще разок ручку поцеловать? Уж такая она у тебя… вся белая, пребе-е-елая!

* * *

Узнав о назначении Апраксина, Фридрих обрадовался: