Пером и шпагой

Рыжие прусские драгуны покатились из седел.

– Пусть сомкнут ряды, – велел Левальд, – и повторят!

– Пали! – отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая копытами раненых, волоча в стременах убитых…

Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть… Тут прискакал гонец с приказом:

– Пушкам майора Тютчева отходить… с отрядом Фермора!

– Тому не бывать, – отвечал Тютчев. И не ушел. Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на лошади – сам генерал Фермор.

– Мерзавец! – наступал он конем на майора. – Сейчас же на передки и – следом за мной… Оставь этот бугор!

Тютчев поднял лицо, искаженное в бесстрашии:

– Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи я отсель пушки свои – фланг обнажится… Пали, ребята, я в ответе!

Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести; сейчас только его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по «Регламенту воинскому» следовало Тютчева после боя расстрелять другим в назидание.

– Пали! – кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте. – Ежели меня убьют чужие – тогда и свои не расстреляют!

В центре же русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, еще продолжалась бестолочь:

– Обозы, обозы вертай за ручей…

– Куда прешься, безлошадный?

– Ярославцы, обедня вам с матерью, не лезь сюды!

– Ай-ай, убили меня… убили…

– Конницу пропусти, конницу!..

– Рязанцы, не напирай…

20 тысяч рекрутов, еще не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных – эти 35 тысяч, не принимавшие участия в бое, висли сейчас камнями на шее ветеранов. И надо всем хаосом телег, людских голов, задранных оглобель и пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу боя презрительные желтые плевки.

Убит еще один генерал – Иван Зыбин (из лужских дворян).

Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него сиротой в колыбели сын – будущий поэт России).

Израненные русские войска – с воплями и матерщиной – отступали перед натиском… Они отступили!

* * *

– Через полчаса я буду пировать под шатрами Великого Могола, – сказал фон Левальд. – Принц Голштинский, слава – на кончике вашей шпаги… Вбейте же клин в русское полено и разбросайте щепки по полю!

Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды «с такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно». Принц Голштинский смял казаков и гусар, но… напоролся на 2-й Московский полк. Москвичи так ему поддали, что «с фурией» (которую я тоже не берусь описать) принц турманом полетел обратно.

Фон Левальд увидел его у себя, всего забрызганного кровью.

– Они разбиты! – очумело орал принц, еще весь в горячке боя. – Они разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!

– Я их понимаю, – отвечал Левальд. – Они не хотят сдаваться потому только, что бежать им некуда: ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы выкупаем их сразу в Прегеле!

* * *

В шатер к Апраксину, опираясь на саблю, вошел раненый бригадир Племянников:

– Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы – помрем. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!

Апраксин испуганно огляделся.

– Чего стоите? – накинулся вдруг на официантов. – Собирай посуду, вяжи ковры… Да хрусталь-то, хрусталь-то… рази же так его кладут? Ты его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое – так, стало быть, и жалеть не надобно?

Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы – губами, кислыми от пороха.

Это был друг его и собутыльник – Матвей Толстой.

– Чего ты, Матяша? – спросил Племянников, опечаленный.

– А так, брат… просто так… прощаюсь!

Племянников обнял Толстого.

– Пошли, Матяша, – сказал с ожесточением. – Помрем с тобой как следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно…

Издали – через оптику трубы – Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти – уже в первой.