Пером и шпагой

– Почему бы вам не пройти к своей тетушке?

– Вот еще! – отвечал урод. – Я не желаю быть в обществе этих арлекинов… Боже! – схватился он за лысенькие виски. – За что меня наказала судьба, осудив прозябать в этой проклятой стране? Почему не отпустят меня на родину? Чин прусского поручика – большего я не желаю!

– Вы станете русским императором, – приблизился Воронцов.

– Но командовать батальоном в Потсдаме гораздо занятнее, нежели управлять страною попов, подъячих и бездельников… Капут России! Фридрих велик, Фридрих непобедим!

О чем беседовала императрица с послами – можно было только догадываться. Но и Лопиталь и Эстергази вышли от нее довольные.

Коалиция Австрии и Франции разваливалась, неспособная выдержать железных ударов Пруссии, и теперь Россия должна была спасать положение.

* * *

Конференция при дворе усиленно трудилась. Споров не было, все сошлись на едином мнении, которое звучало примерно так:

– С горечью примем за правду: король Пруссии силен, и от успехов своих в немалое фурийство приходит. Далее воевать таким побытом нельзя. Союзники наши более мародерствуют да контрибуции с городов взыскивают. Война же – не грабеж, а суть единоборство политическое. Посему, судари, России надобно силой вмешаться в общую стратегию Европы, как в свои дела собственные, и – не мешкать ныне!

Таково рассуждали в Петербурге, и Фридрих был обескуражен, когда неожиданно пронюхал, что русские войска вновь зашевелились в заснеженных до пояса лесах Ливонии.

– Безумцы! Уж не собираются ли они воевать со мною? Но зимою сидят дома, а не воюют…

Да, зимою воевать не принято. Зимой армии готовятся к звону мечей по весне. По зеленой свежей травке армии спешат умирать по планам, предначертанным полководцами в темные зимние ночки. Но русские, со свойственным им «варварством», кажется, хотят нарушить эту давнюю священную традицию?..

Главнокомандующим над армией вместо Апраксина был назначен Виллим Виллимович Фермор – странный англичанин из Замоскворечья. Апраксина выдвинул сам Бестужев, а Фермора усиленно толкал к славе вице-канцлер Воронцов.

– Фермор, – утверждал Воронцов, – и местность прусскую знает, и при дворе не вельможен! Оттого-то, связей при дворе не имея, изветов тайных слушать не станет, а сделает лишь то, что высокая Конференция ему повелит…

Фермор выехал в армию с протестантским капелланом, по прибытии на место разбил шатер походной церкви, собрал всех немцев из своего штаба и начал усердно молиться.

Солдаты сразу возроптали:

– Апраксин – хоша русак был, яво Степаном по-божески звали. Он, бывалоча, крестился часто и нас к тому понуждал… А эти што? Собрались тамо, фонарь зажгли, и воют, как собаки…

Слухи о недовольстве Фермором дошли до ушей Елизаветы.

– Глаз да глаз! – сказала она.

Конференция усердно обмозговывала один вопрос: в какой из дней лучше всего приводить к присяге на верность России жителей Кенигсберга и всей Восточной Пруссии? Воронцов такой день отыскал.

– Имеется отличный день! – сказал он. – Двадцать четвертого января 1758 года королю Фридриху сорок шесть годков стукнет. Я думаю, что неплохо бы ко дню рождения его и закрепить Пруссию за Россией – на времена вечные, неизбытные!

…Мело за окнами, мело. Коптя, догорали свечи в высоких бронзовых жирандолях.

Зима – лето русское

Из глубокого рейда по землям Пруссии вернулась конная русская разведка. «В краю все спокойно», – доложили Фермору.

И пошли двумя колоннами: одна, правая, – из Мемеля, другая, левая, из тихой Жмуди. Вел левую колонну – прямо на Тильзит! – генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе.

Трещали лютейшие морозы, снег был искрист и хрупок, солнце светило вовсю. Черные вороны не спеша срывались с дерев и, распластав крылья, недвижимо и мертво уплывали в лесную жуть. Кошёвка генерала плыла на полозьях как воздушный корабль, почти неслышно, только всхрапывали кони. Снега лежали высоко, по сугробам катили пушки, ставленные на лафеты-санки. Конница шла на рысях, вся в изморози, вся в паре, вся в нетерпении.

Редко-редко попадется корчма. Тишина, безлюдье. И вот она, Пруссия! Впереди армии пошел гулять манифест к населению: «Не мешать… Не противиться… Не пужаться!» Войска были приструнены заранее, еще в канун похода. Апраксин армию разложил, но теперь солдатам внушили твердо: никого из пруссаков пальцем не тронуть… упаси бог взять что-либо из дома прусского!