Клуб патриотов

Дженни не хотела верить.

— Это тот самый Гамильтон, который участвовал в написании Конституции и составлял разные документы федералистов? Он фактически создал Конгресс. Зачем же ему узурпировать власть Конгресса?

— Например, понял, что заблуждался? — Бонни перевел дух и огляделся, словно искал место, с которого начать рассказ, в закоулках паба. — Шел тысяча семьсот девяносто третий год. Всюду, куда Гамильтон ни смотрел, он видел, что страна разваливается на части. Слишком много узких, местнических интересов. Каждый сам за себя. Фермеры в Пенсильвании хотят одного, банкиры в Нью-Йорке — совсем другого. Гамильтон считал, что страна должна быть большой. Фактически он был одним из первых, кто увидел все земли на запад до Тихого океана как естественную территорию Америки. Но у молодой республики, парализованной противоречивыми интересами, были подрезаны крылья. Поэтому требовалась сильная исполнительная власть, способная действовать решительно и без одобрения упрямого Конгресса. «Ваш народ, сэр, — настоящее чудовище», — писал он в одном из писем. Гамильтон не отказывался от мысли, что каждый мужчина имеет право голоса, но ему хотелось создать нечто такое, что не позволяло бы Сенату и Конгрессу мешать главе государства действовать по своему усмотрению. Джефферсон называл его монократом — наполовину монархист, наполовину демократ.

— Но ведь Гамильтон не хотел, чтобы страной управлял король. Он ненавидел монархию.

— До определенной степени это верно, но его высказывания свидетельствуют об обратном. «Любое сообщество разделяется на немногих и большинство, — писал он Талейрану. — Немногие — это богатые и благородные, большинство же — народные массы. Народ подвижен и изменчив. Он редко выносит правильные решения или суждения. Поэтому в правительстве следует отдавать однозначное предпочтение первой группе, которая будет сдерживать нестабильность второй». Под «предпочтением» он подразумевал президентство и, кстати, считал, что четыре года — слишком короткий срок. Он предлагал десять лет. Если и не монарх в полном смысле этого слова, то тогда монарх во всем, кроме названия.

— Но что они делали… Вашингтон, Гамильтон и другие? Вы сказали, что у вас есть соображения на этот счет.

— Могли убить кого-нибудь.

Дженни недоверчиво посмотрела на него:

— А может, они просто сидели за столом и разговаривали?

— Да уж, разговоров было много. В этом не сомневайтесь. Но не забывайте, с кем мы имеем дело. Эти джентльмены были солдатами, привыкшими проливать кровь, а не кабинетными генералами. В битве при Монмуте под Гамильтоном застрелили двух лошадей, а третью он загнал до смерти. Вашингтон много раз обходил свои войска под огнем противника. Эти люди были со смертью на ты.

— И кого же они убили?

— Мерзавца. Выскочку. Того, кто угрожал самому существованию республики. И значит, был врагом. Помните Договор Джея?

— Смутно. Какое-то соглашение, которое уберегло нас от войны с Британией.

— Именно так. Без этого договора война стала бы неизбежной… и в этом случае государство развалилось бы. В тот момент вы, янки, были слишком слабы, чтобы снова воевать с Англией. Тогда вам бы хорошенько наподдали. И страна не устояла бы — разделилась бы по той же схеме, что и во время Гражданской войны, — Север против Юга. И Гамильтон это понимал. Договор Джея — это самый важный документ, но об этом мало кто догадывается.

— И вы знаете, кого они убили?

— Это мой секрет. Прочитаете в следующей книге.

Дженни скептически покачала головой и поморщилась от внезапного приступа боли.

— Что у вас с плечом? — спросил Бонни.

— Ничего.

— Вы все время пытаетесь положить руку поудобнее, — заметил профессор, потянувшись к ней.

Дженни рефлексивно отпрянула:

— Осторожно!

— Так в чем дело? — снова спросил ее собеседник.

— В меня стреляли.

Бонни со вздохом поднял взгляд к потолку, затем сделал большой глоток пива и сказал:

— Мисс Дэнс, я вполне серьезно. В самом деле…

— Кто-то выстрелил в меня три часа назад из снайперской винтовки. Доктор сказал, что, скорее всего, пуля калибра 7,62. Задеты только мышцы, но болит здорово…

— Вы серьезно? — спросил он, поставив кружку на стойку.

— Серьезней не бывает.

— Бог ты мой! — воскликнул Саймон Бонни. Он вдруг непроизвольно заморгал, и его нижняя губа задвигалась, словно он что-то говорил про себя. Затем профессор вздрогнул, моргание и движения губы прекратились. — Но что тогда, ради всех святых, вы здесь делаете?!