Слабости сильной женщины

Лера почувствовала, как при одном воспоминании о Косте ее начинает бить мелкая дрожь. Чувства, связанные с ним, сталкивались в ее душе, и их столкновение было мучительным.

Чтобы унять эту дрожь и эти удары изнутри, она попросила:

– Ты о себе лучше расскажи, Мить. Что я? Ты-то что делал все это время?

– Ездил много, смотрел и думал, – сказал он. – Дирижировал, ставил оперы, еще дирижировал – разными оркестрами. На скрипке играл. Что еще?

Он смотрел на нее, как будто ожидал, чтобы она спрашивала дальше. И она спросила:

– Но с тобой-то что было? Думал ты – о чем, хотел – чего? Ты можешь это сказать?

– Всего – не могу, – вдруг ответил он. – Мало ли чего я хотел и о чем думал. Только кое-что… Дирижировал – и хотел, чтобы оркестр вслед за моей рукой передавал интонации так же ясно, как скрипка в моих руках. Играл на скрипке и думал, что ни один инструмент не может так расцвечивать мелодическую линию, так переводить душу в мелодию. А об остальном так просто не скажешь… Интересно это тебе?

– Мне все интересно, – кивнула Лера. – Думаешь, я такое уж поверхностное существо?

– Не думаю, – улыбнулся Митя. – Нисколько не думаю, ну что ты!..

А ее вдруг поразило то, что он сказал – о скрипке, об оркестре. Даже не смысл его слов, а именно вот это: она спросила о том, что он делал, а он сказал о том, что происходило в его душе, в его уме.

И это было жизнью, жизненной дорогой – такой же отчетливой, как простые и повседневные события ее жизни, жизни любого человека, который утром просыпается, и идет на работу, и смотрит вечером телевизор, ходит в гости по выходным… Такой же – но гораздо более значительной.

Это промелькнуло в ее голове мгновенно, даже не успев оформиться в ясную и отчетливую мысль. Лера только успела вспомнить, что эта мысль уже приходила ей однажды – только когда и почему?

Голова у нее уже немного кружилась от вина, и волшебная легкость охватывала ее изнутри всю, до последней клеточки.

– Поиграешь мне, Митя? – спросила она. – Или ты устал с дороги?

– Поиграю тебе, – ответил он. – Не устал.

Его чемоданы еще стояли, нераспакованные, в коридоре, а скрипка лежала здесь, в гостиной, посредине стола. Митя достал ее из футляра, и Лере показалось, что она зазвучала в его руках раньше, чем он поднес смычок к струнам.

Она не могла узнать ни одной из мелодий, которые он играл. Она вообще узнавала только самое простое, что у всех на слуху, – Сороковую симфонию Моцарта, например. А Митя играл что-то другое, и Лера чувствовала только, что волны то вздымаются у нее внутри, то опадают, и что мелодии, сменяя друг друга, манят ее за собою все дальше, завораживают и зачаровывают, и заставляют забыть обо всем, о чем она хотела забыть, и вспомнить о том, что забылось напрасно…

Она даже не заметила, когда Митя остановился. Ей казалось, что музыка все звучит, хотя он давно уже опустил скрипку, положил смычок и стоял неподвижно, глядя на нее.

– Ох, Митя! – сказала она наконец, с трудом заставляя себя вынырнуть из этого омута неумолкающих звуков. – Как же ты так можешь… Что это ты играл?

– Разное, – улыбнулся он. – Баха играл – «Чакону» из партиты ре-минор, Крейслера – «Речитатив и скерцо». «Мелодию» играл Чайковского. Моцарта сыграл бы тебе, но плохо без фортепиано.

Она не знала этих названий, да это было и неважно. Она даже и лица его почти не видела, когда он играл: звуки, подхватившие ее, были сильнее всего.

– Как странно… – сказала наконец Лера, глядя на скрипку, лежащую на венском стуле, на вино и блеск глубокого дерева столешницы в полумраке. – Ты видишь, какого все цвета? Стол – как скрипка, и книжные шкафы такие же, и картины, и даже вино, кажется…

– Глаза у тебя такие же, – сказал Митя так тихо, что она едва расслышала. – Это свет так падает, – тут же добавил он, уже громче.

Потом он посмотрел на Леру и рассмеялся. Но она не обиделась, и его смех не вызвал у нее недоумения. Она поняла, почему он смеется.

– Что, подружка, стесняешься сказать? – спросил Митя. – Хочешь песенки свои послушать?

– Да, Мить, – смущенно кивнула Лера. – Ну что поделаешь с моим низменным вкусом?

– Ничего не поделаешь, – согласился он. – Но и не надо.

Она действительно любила гитару и любила, когда Митя пел про Кейптаунский порт и пароход, объятый серебром прожекторов, – и какое-то невыразимое, счастливое обещание звенело в его голосе.

Он и пел, сидя напротив нее на венском стуле, и глаза его смеялись. Про французских моряков, небо широкое, про всему предел…