Игры сердца

– Ну, пошли.

Нелька тоже спустила ноги на пол, нащупала под кроватью свои босоножки.

– Подожди. – Даня взял ее за руку, притянул к себе, обнял и произнес прямо ей в висок: – Нель, я тебя люблю. Я не знаю, что со мной было бы, если б ты не согласилась.

– Ничего бы с тобой не было. – Она высвободилась из Даниных объятий и поцеловала его в нос. – Я бы согласилась потому что.

«Я тебя люблю… люблю…» – только эти его слова звучали у нее в голове, смешиваясь с ее ответными, теми же самыми, словами.

Ей казалось смешным, что он мог думать, будто она не согласится уехать с ним. То, что она чувствовала к нему, оказалось так просто, так ясно! Нелька даже не подозревала, что способна на такие простые чувства.

Глава 17

Улица ослепила их солнцем, осыпала тополиным пухом. Они шли, разгребая этот пух ногами, щурились от солнца и беспрестанно целовались.

Загс находился рядом, на Чистых прудах. Это был знаменитый Грибоедовский загс – считалось, лучший в Москве. Впрочем, лучший он или не лучший, это им было все равно: они хотели поскорее расписаться, и неважно где, хоть на коленке в подворотне.

Загс был закрыт. Пришпиленная к двери бумажка извещала, что произошла авария электросети.

Даня стукнул по двери кулаком.

– Как будто без электричества расписаться нельзя! – с досадой сказал он. И тут же добавил уже спокойнее: – Ладно. Все равно за день вряд ли что-то вышло бы, ты права. И не в загс, может, надо, а в ОВИР. Паспорта советского у меня и правда ведь уже нету. В общем, завтра утром мама вернется, мы сдадим билеты, и я узнаю, куда надо заявление подавать. Подадим и будем с тобой до упора ждать, пока нас распишут. Может, голодовку объявим для ускорения процесса? – улыбнулся он. – А что, сядем на газоне под Дзержинским и будем травку щипать.

«А здорово же нам будет! – подумала Нелька. – Только если уж на газоне сидеть, так чем травку щипать, лучше целоваться будем. А еще лучше ляжем и… И всё будем!»

Наверное, Даня разгадал эти ее прекрасные развратные мысли – он засмеялся и обнял Нельку. А может, и ему тоже хотелось с ней целоваться, вот он и стал это делать сразу же, без всякой травки. И обнял ее так, что она подумала, он разденет ее прямо здесь, посреди улицы. А что, она была бы совсем не против! И сама его раздела бы с удовольствием.

Но раздеваться посреди улицы они все-таки не стали, а вышли на Чистопрудный бульвар и сели на лавочку у пруда.

– А я не знала, что ты еврей, Дань, – сказала Нелька.

– Да я и сам в каком-то смысле не знал. То есть знал, конечно, но как-то об этом не вспоминал, – объяснил он. – Ну а когда понял, что больше здесь жить не хочу, тогда про свою национальность и вспомнил.

Хочет ли она жить в СССР, Нелька особенно не задумывалась. Ну, раз она художница, значит, наверное, не хочет. Но смысла над этим размышлять нет: все равно ее отсюда не выпустят. Кто она такая, чтобы ее выпускать?

Почему в Советском Союзе не хотят жить диссиденты или даже просто художники, писатели, это было ей понятно. Всю жизнь ваять бюсты Ленина и романы про доменную печь – кому это понравится? Но ведь Даня вроде бы не диссидент и точно не художник…

Все-таки он угадывал ее мысли с такой легкостью, что это даже пугало. Неужели у нее и правда все на лице написано, как он сказал еще тогда, зимой в Тавельцеве?

– Что-то кончается, Нель, потому я и хочу уехать, – сказал он. И, видя, что она не поняла, пояснил: – Жизнь требует созидания. Может, это только для меня так, возраст, может, такой у меня подошел, тридцать лет все-таки… Не знаю! Но что восхитительные идеалы свободного пьянства как образа жизни для меня исчерпаны – точно. Это ведь все, как ни крути, просто досуг, а не труд. Вот это – вдохновенная всеобщая болтовня до утра, поездки за туманом и за запахом тайги, и чтобы стены в комнате в разные цвета покрасить, потому что мы не мещане какие-нибудь…

Про стены, покрашенные в разные цвета, Нельке было понятно. Она уже два года подрабатывала тем, что красила стены в бригаде самодеятельных ремонтников. И заметила, что если заказчики оказывались из тех, кого называли творческими людьми, то окраска стен одной комнаты в разные цвета была едва не обязательной.

– Ведь это все не жизнь, Нель, – повторил Даня. – Игра в нее только. Ну так не мальчик же я, бесконечно-то играть! Но что я вместо такой вот игры могу, что я должен, не знаю… Подлостей не делать – больше у меня здесь вряд ли что получится. А только «не» – не делать того или сего, – этого мне все-таки мало. Уже мало.