Музы в век звездолетов

— Не хватило бы даже на первоначальные расходы, — сказала Элспет. — Я имею в виду действительно большие деньги. Миллионы. И к тому же годы работы. И никакой гарантии на быстрый успех. Нет, это невозможно. Джейк, дай-ка мне измеритель.

Джейк подошел к вешалке, пошарил в карманах своего плаща и вернулся с небольшим черным прибором, оснащенным циферблатами и антенной. Потом он направился к бару за новой порцией виски.

Элспет взяла прибор, включила его в стенную розетку и обвела им вокруг картины.

— Правильно. Вот передаточный луч, — сказала она с торжеством. — Изображение передается откуда-то с гораздо более мощной установки. Это вполне осуществимо: сделать телевизор, чтобы он принимал изображение. Экран и передаточное устройство обойдутся вам примерно в сорок тысяч.

— Значит, остается двадцать тысяч и все его другие сбережения на создание аппарата для расщепления молекул, — сказал Картер.

— Он не мог бы этого сделать.

Джейк внимательно прислушивался к разговору.

— Почему нельзя было просто установить телевизионную камеру в том пункте, откуда мы смотрим? — спросил он. — Обычная телепередача о том, что действительно происходит там, в каньоне.

— Мы думали об этом, — сказал Картер. — Мы учитывали, что он мог попытаться сделать нечто подобное. Но пока не спрашивали его об этом прямо. Если он пошел на подобный шаг, у него была причина. Но мы не исключали такой возможности.

— Строительство плотины завершено несколько дней назад, и шлюзы закрыты. Мы сидели здесь и наблюдали за картиной, чтобы увидеть, будет ли этот каньон наполняться водой одновременно с настоящим. Мы даже держали наготове вертолет, чтобы эвакуировать Рамиреса силой в случае необходимости. Но как видите, каньон почти сух, а ведь теперь, когда настоящий каньон полностью затоплен, в моем водохранилище полным-полно воды.

— Кеннет, — кокетливо сказала Элспет, — вы становитесь сентиментальным. Планируете рискованную операцию по спасению в последнюю минуту.

Она визгливо захохотала.

Картер покраснел от злости.

— Неправда! Но если кто-то воображает, что меня можно надуть, пусть лучше готовится к расплате. Я бы засадил его в тюрьму за мошенничество. Думаю, что это мне удастся в любом случае, если ваша оценка правильна. Он нас уверял, что эта вещь полностью автономна.

— Смотрите! — воскликнула Мария.

Остальные, увлеченные разговором, не следили за изображением на картине, но сейчас все дружно повернулись. Картер быстро подошел к окну и задвинул шторы. Навстречу им по пологому склону с трудом взбирался Рамирес. Он сделал себе костыль, но, должно быть, пользоваться им было трудно и вообще художник едва стоял. Больная нога отказывалась служить. Она распухла и побагровела. Отвратительные синеватые полосы тянулись от лодыжки вверх. Он отрезал часть штанины и, видимо, пытался лечить рану. Бедро было туго перетянуто жгутом.

— Гангрена… — прошептал Джейк.

— Он, должно быть, выдавил яд, но… — еле слышно пробормотал Картер.

Казалось, минула вечность, пока Рамирес подошел поближе. На каменистом склоне не было тропинки. Все обрадовались, когда он настолько приблизился, что нога ушла из поля зрения. Теперь было ясно видно его лицо.

Впервые они увидели художника на картине так близко. Он явно одичал. И постарел. В лице застыла боль, и, хотя он старался сохранить спокойный и невозмутимый вид, щека и глаз у него подергивались.

Он смотрел прямо перед собой, но не на них, а сквозь них, куда-то вдаль. Они знали, что он их не видит. Он осторожно сунул руку за пазуху и вытащил кусок сложенного ватмана. Ватман был белым, ослепительно белым, того особого сорта, который используется для рисунка. Он блестел. Художник, стоя на одной ноге и опираясь на костыль, чтобы сохранить равновесие, с трудом развернул ватман. Им хотелось разглядеть надпись еще до того, как он протянет его к ним, но Рамирес, казалось, разгадал их желание и, усмехаясь, нарочно медлил.

Повернутое к ним лицо — улыбка-гримаса, искаженная болью, — было ужасно. Всех била дрожь, когда художник на картине усмехался долгой, бесконечно долгой улыбкой. Но в глазах, пьяных, глубоко ввалившихся, опутанных сетью морщинок, таилось непонятное им сострадание. Было в этом сострадании что-то близкое к ненависти, близкое к любви, далекое от того и другого, какое-то глубокое понимание и жалость. Зрелище было невыносимым.