Игнат подошел к Акаловичу, рывком поставил его на ноги. Тот не сопротивлялся.
– Пойдем, – сказал Игнат.
Акалович послушно пошел за ним к деревне, по которой, издалека было видно, беспорядочно передвигались солдаты. Леху и приглашать не пришлось – он бросился за Игнатом бегом, только что за полу его шинели не схватился.
– Лучше б убили, – пустым голосом сказал Акалович. Лихорадочное волнение отпустило его, сменившись апатией. – Опять под минометы погонят. Чтоб по трупам по нашим через речку пройти. Не выдержу больше.
– Ты про это меньше думай, – сказал Игнат.
– А про что еще? – В горле у Акаловича что-то хлюпнуло. – Больше ни про что не могу.
– Это ты, дядь, потому что сытый, – встрял Леха. – С того и боишься. Брюхо подведет – не до смерти будет.
Они не успели еще дойти до деревни, когда увидели комбата Овсянникова. Он стоял у околицы и кого-то высматривал на спуске к реке. Вернее, как сразу и выяснилось, высматривал он не кого-то, а именно их. И, увидев, тут же разразился таким матом, что даже бесстрашный от голода Леха спрятался за спину Игната.
– Ломоносов, твою!.. – орал Овсянников. – Где тебя холера носит? Под трибунал захотел вместо… Вместо всего?!
Что значило это «все», стало понятно, только когда, отматерившись, комбат объяснил, что Игнат поступает в распоряжение капитана Трухина, который назначен командиром саперного батальона. Батальон этот срочно формируется из солдат, оставшихся в живых после боя за Проню, в него решено включить также и уцелевших штрафников, кровью смывших свою вину перед Родиной. Берут их практически без проверки, потому что времени проверять нету – батальон срочно выдвигается на форсирование Днепра.
Никакой вины перед Родиной Игнат за собой не знал, да и ранен он в этом бою не был – уж каким чудом, неизвестно. Но напоминать об этом Овсянникову, конечно, не стал. Он был в общем-то неплохой мужик, Овсянников. Среди тех, кто лил чужую кровь для смывания неведомой вины, встречались и похуже. Этот хоть и относился ко вверенным ему штрафникам, как к дубине, которой удобно прокладывать дорогу войскам, но по крайней мере не отличался бессмысленной жестокостью. Только осмысленной.
– Так что бегом во-он туда. – Овсянников указал на дуб, одиноко высящийся у края уничтоженной деревни. – Доложишься Трухину, он в курсе. Поступаешь в его распоряжение. Ты тоже, – добавил он, даже не глянув в сторону Акаловича, будто тот был неодушевленным предметом, согласие которого на какие-либо действия спрашивать необязательно.
Впрочем, ведь и Игнатова согласия никто не спрашивал. Но сердце у него и без расспросов забилось быстрее.
«Вот и все, – подумал он. – Не лагерь. Не штрафбат. Просто война. Я просто солдат! Не дожил Иннокентий…»
Он не ожидал от себя такой наивной радости. Если бы она как-нибудь отразилась у него на лице, ему стало бы стыдно. Но у него давно уже не отражались на лице чувства. Если они у него вообще еще оставались. После этого боя Игнат их точно в себе не находил.
– Парня покормить надо, – сказал он. – Разрешите?
– Какого еще парня? – не понял Овсянников.
– Вот этого. Местного. Алексея Гайдамака.
– Тьфу ты, ё!.. – снова выругался комбат. Но, видно, решив, что дело не стоит того, чтобы тратить на него время, махнул рукой. – Ладно. Ишь, как у ноги твоей трется. Чисто собачонок какой. Сын полка, ё!.. Ну веди его, там полевую кухню разворачивают. Только на живой ноге, понял, Ломоносов? Чаи распивать некогда.
Наверное, что-то произошло с этой местностью оттого, что вся она взбудоражилась прокатившейся через нее смертью. Лес стоял черной тревожной стеной, темная река была колодезно глубока… Хотя, конечно, лес просто был выжжен артобстрелом, а река переполнилась обычным весенним половодьем.
Но в том, что происходило в этой местности с самим Игнатом, точно было что-то необычное. Одно то, что он выжил, хотя его повели в этот бой с единственной целью – погибнуть…
И мимоходом брошенная Овсянниковым фраза материализовалась сразу же, как только Игнат добрался до пункта, где формировался саперный батальон. Икающий от сытости Леха Гайдамак бежал за ним в самом деле как щенок и на ходу кусал хлеб, краюху которого сжимал в руке.
– Этого? А зачем он нам?
Капитан Трухин – худой, на первый взгляд даже щуплый, но, на взгляд более внимательный, крепкий как стальной прут – критически оглядел зачуханного мальчишку. Тот ответил взглядом исподлобья, жалобным и волчьим одновременно.