За тот год она успела понять, что такое зависть – чувство для большинства людей всепоглощающее.
Ее не удивляли улыбки и добрые слова, произносимые в лицо, в сочетании с гадостями, изливаемыми за спиной.
Она прекрасно знала, что любая оплошность вызывает желание ею воспользоваться, а уж никак не сочувствие.
Мир людей предстал перед нею далеко не радужным. К его враждебности следовало привыкнуть и не ожидать, что она вдруг превратится во всеобщую доброжелательность.
Конечно, были в этом мире люди, без которых жизнь просто не имела бы смысла. Венька Есаулов, взгляд которого Аля не забывала никогда… Отец Ильи, Иван Антонович Святых, с живым, глубоким вниманием в глазах. А главное – Павел Матвеевич Карталов, самый надежный остров в этих волнах.
И все-таки ей было неприятно, например, что затихает общий веселый разговор, когда она входит в курилку. Или что Нина Вербицкая едва кивает ей при встрече, да и то не всегда. Наверное, давно следовало поговорить обо всем этом с хитрованцами, да хотя бы с одной Ниной – Аля чувствовала, что та больше всех других определяет отношение к ней. Но какая-то упрямая гордость не позволяла ей это сделать. В конце концов, почему она должна что-то кому-то объяснять? Она пришла сюда играть, и будет играть – а до остального ей дела нет!
Наверное, искренность этого стремления была так очевидна, что вскоре ее ощутили и актеры. Аля заметила, что те из них, что были заняты в «Сонечке и Казанове», стали относиться к ней гораздо теплее: болтали о каких-то приятных мелочах, рассказывали житейские истории, а Стасик Тарасов даже приглашал время от времени в кафе, недавно открытое в театральном флигеле.
Правда, Нина по-прежнему была холодна, но, в конце концов, это ее дело.
После того как Карталов совершенно переменил сценическое решение спектакля, все изменилось в Алиной жизни. Репетиции снова превратились для нее в праздник, сердце у нее счастливо билось, уже когда она поднималась по ступенькам на театральное крыльцо.
Конечно, это не значило, что все теперь шло как по маслу. Даже наоборот: стали вылезать те огрехи, которые почему-то оставались скрытыми прежде, несмотря на множество этюдов и несколько спектаклей, в которых она играла, – например недостатки речи. Карталов сердился, говорил, что у нее плохо поставлено дыхание, а дикция просто отвратительная.
Но это было то, над чем можно было работать – а работать Аля умела. И она занималась дикцией так, как будто только что поступила на первый курс, и специально ходила к гитисовскому педагогу, и договорилась о занятиях дыханием в консерватории, заплатив за них все деньги, отложенные за последний месяц работы в «Терре»…
Во всем этом было какое-то здоровое начало, исключающее уныние и отчаяние, и это было для нее главным.
И наконец началась настоящая весна! Снег растаял мгновенно, просто в одну мартовскую ночь – как не было его. Аля давно уже заметила, что в последние несколько лет весенние оттаявшие улицы Москвы сразу становятся чистыми и прекрасными, как новорожденные. Не то что раньше, когда весной казалось, что трупы вот-вот начнут вытаивать посреди загаженных улиц и дворов.
А теперь переулки Хитровки сияли в ясном весеннем воздухе, блестели луковки церквей, неожиданно выглядывая из-за каждого кулижского поворота, и Москва, на которую Аля смотрела с театрального крыльца, улыбалась ей с ободряющей лаской.
В этот сияющий день она забежала в театр ровно на пять минут, чтобы забрать какой-то потрясающий грим, привезенный из Парижа. Грим предложила купить Наташа Прянишникова, маленькая прелестная актриса, игравшая Сонечку. Але была приятна даже не покупка, а само предложение, так доброжелательно высказанное ею. К тому же Наташа позвонила домой – значит, вспомнила о ней почему-то, и голос по телефону звучал тепло.
Вечером Аля должна была встретиться с Ромой – впервые не в «Терре», не во время работы. Он просил об этой встрече, и она понимала, что надо наконец объясниться. Правда, она по-прежнему не была уверена, что сама знает, чего хочет, но это не значило, что надо до бесконечности держать его в подвешенном состоянии.
– Алечка, тебе письмо тут оставили, – окликнула ее вахтерша тетя Дуся, сидевшая за стеклянной стеной у входа.
– Мне – письмо? – удивилась Аля. – Кто мне мог письмо оставить?
– Не знаю, – хитро улыбнулась тетя Дуся. – Вчера, наверно, принесли, я сегодня подменилась. Да мало ль кто, дело молодое!..