Антистерва

– Инна хочет ехать? – перебил Иван.

– А ты как думаешь? – пожала плечами Лида. – В космос, что ли, она хочет летать? Нормальная девка, не в папу пошла.

Хотя он сам только что думал о дочке почти такими же словами – что она нормальная, как все, и пошла не в него, – Лидины слова все-таки отдались в нем какой-то неожиданной болью; он заставил себя не думать об Инне. Конечно, ей будет лучше в Америке. Потому что… Да по всему ей будет там лучше! Ему и самому, может, было бы лучше в Америке, если бы ему могло быть хорошо хоть где-нибудь на Земле. Но ему было хорошо только в космосе и в детстве. Детство кончилось, значит, теперь только в космосе.

– Подай на развод сама, а? – попросил он. – И скажи, когда прийти. Я приду.

– А я уже подала, – сообщила Лида. – Пока ты в Черногории восстанавливался. Через неделю, наверное, вызовут. Говорят, осенью мало разводятся, очередь небольшая.

Шевардин не понял, как связано количество разводов со временем года – что это, род сезонного обострения? – но расспрашивать об этом не стал.

– Я поеду, – сказал он, застегивая куртку. – Позвони, скажи, куда прийти. И вообще, что от меня нужно.

– Я тебя когда-то любила, – вдруг сказала Лида. – Дух захватывало, так любила. А ты меня обманул, Шевардин. И любовь мою грубо растоптал.

Она говорила правду. Ее правда – про грубо растоптанную любовь – звучала, может быть, пошло, но от этого не переставала быть правдой. Иван отвел глаза от ее прекрасных глаз и вышел из кухни.

Глава 2

Он здесь вырос, он был здесь счастлив, и именно поэтому он не любил сюда приезжать.

В одну и ту же реку войти невозможно даже дважды, а в один и тот же двор – пожалуйста, хоть сто раз. Только вот контраст между ним, мальчишкой со сверкающими глазами, который когда-то вбегал в этот двор после школы, предвкушая, что еще успеет сотворить за длинный-длинный, уже свободный от уроков день, и между ним теперешним – вот этим не слишком молодым мужчиной, который осторожно, чтобы не поцарапать, втискивает машину на свободное местечко у мусорного контейнера и медленно поднимается по широкой лестнице парадного к себе на второй этаж, и никакого блеска в его глазах нет, – этот контраст был таким разительным, что осознавать его в каждый приезд сюда было нелегко.

Но теперь, пожалуй, надо было просто не обращать на все это внимания. Потому что придется, наверное, перебраться пока в пустую родительскую квартиру, и неизвестно, на сколько: подала Лида только на развод или уже и на визу, Иван не знал.

Когда ему было десять лет, папа рассказал, что они живут в той самой квартире, в которой много лет назад умер архитектор Шехтель. Ваня, конечно, понятия не имел о том, кто это такой, и тогда папа повел его по Тверскому бульвару к Никитским воротам и показал дом, который был так бесспорно, так утонченно красив, что не почувствовать этого было невозможно. Ваня и почувствовал это сразу, и дом сразу поразил его воображение. Он даже удивился: как это раньше его не замечал, ведь сто раз проходил мимо, когда гулял с мамой!

– Видишь, над входом цветы? – Папа кивнул на тонкий, словно одним движением сделанный рисунок. – Это ирисы. Их в начале века очень любили. Видимо, потому что увядание чувствуется в них сразу же, как только они зацветают. А внутри там есть лестница, похожая на волну.

– Это Шехтеля дом? – спросил Ваня.

– Это был дом купца Рябушинского. Шехтель его построил. И еще Ярославский вокзал, и многое другое. А его дом у него после революции отобрали, как, впрочем, и у Рябушинского. И поселили Шехтеля в коммуналку, которая тогда была в нашей квартире.

– Почему? – не понял Ваня.

– Потому что к власти тогда пришли люди, для которых слово «порядочность» было пустым звуком. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше.

– Что порядочность – не пустой звук? – уточнил Ваня.

Папа улыбнулся.

– Ты убираешь звенья из цепочки. Но, в общем, да. Если, увидев построенный Шехтелем дом, ты поймешь именно это, я буду рад.

Он часто показывал окрестные дома, к которым Ваня привык настолько, что уже и не замечал их, и рассказывал какие-нибудь необыкновенные истории. Что в маленьком доме, стоящем рядом с их большим домом, когда-то жил Чехов, который написал «Каштанку» и «Белолобого». И что в этом доме у него жил настоящий мангуст, которого он привез из Индии. А потом мангуста повезли за город, в Мелихово, и он убежал в лес. И, наверное, умер, потому что привык ведь жить в тепле.