Каждому свое

Париж долго говорил о безумном расточительстве Талейрана, давшего в своем доме праздник в честь семьи Бонапарта. Гости были удивлены, когда хозяин с салфеткою через плечо, подражая лакею, появился с подносом, на котором шипел в бокале прозрачный оршад. Прихрамывая, этот инвалид протащился через зал, и Бонапарт принял от него напиток, а Талейран застыл перед ним в выжидательном поклоне. И тут все поняли, что Бонапарт для Талейрана – это не только первый консул, он для него что-то иное, что-то высшее…

Среди многочисленных гостей была и Жюльетта Рекамье. На ней не было никаких драгоценностей: красоту не украшают – красота сама по себе. Правда, в прическе женщины была скромная ленточка, но ее выдернул из волос Бернадот, сказавший, что это – ценный сувенир для его погибшего сердца:

Подвинувшись ближе к Моро, женщина шепнула ему:

– У Талейрана глаза мошенника, торгующего из-под полы фальшивым жемчугом, а руки красные, как у прачки, которая не успевает перестирывать чужое белье.

Моро был человеком наблюдательным:

– На тебя очень пристально глядит Бонапарт.

– Да. Я тоже это заметила…

Рекамье поникла с таким видом, будто хотела у всех мужчин выпросить прощения за свою красоту.

– Слишком любима всеми, – тихо сказал ей Моро, – способна ли ты любить только одного?

Через складки веера он услышал ее шепот:

– Я истосковалась в разлуке с тобою… приезжай. Я как раз обещала гостям показать Авейронского дикаря!

6. Нетерпение

Утром грязный трубочист, спускаясь по веревке с крыши, заглянул в окно спальни Рекамье:

– Ку-ку! Я ведь тоже большой ваш поклонник…

Муж мадам Рекамье был старше ее на тридцать лет, а ранее – любовник ее же матери. Нет, он не женился по страстной любви. Банкиру требовалась отличная реклама для конторы, чтобы клиенты, увидев Жюльетту, стали покладистее в финансовых сделках. Парижане говорили, что муж оставался для нее только отцом, говорили, что у Жюльетты имеется один тайный телесный изъян, мешающий ей наслаждаться любовью. Банкир облицевал комнаты жены громадными зеркалами, чтобы она никогда не забывала о своей красоте:

– Такой товар на тротуарах Парижа не валяется…

Доминик Рапатель пристально наблюдал за рассеянным поведением своего генерала. Осторожно спросил:

– Кажется, пора закладывать карету?

Моро назвал ему адрес – улица Мон-Блан.

– Карету подать к дому банкира Рекамье, где раньше жил банкир Неккер, отец Жермены де Сталь. Кучер знает, где надо остановиться. Запрягай не белых лошадей, а черных.

– Черных лошадей в черную карету?

– Согласен. Но лицо я не стану мазать сажей…

Но прежде он решил сделать то, что подсказывала ему совесть, и навестил Розали Дюгазон. Любящая женщина, она прошла по жизни достаточно сложный путь, и нельзя было обижать ее на прощание. Когда-то балерина, затем певица, потерявшая голос, она «скатилась» до жалкой драмы. Усталые глаза актрисы были расширены от множества чашек крепчайшего кофе, и они расширились еще больше, когда на пороге ее жилища появился генерал Моро… С жалобным криком, как подстреленная птица, Розали кинулась к зеркалам, чтобы скорее поправить на голове кружевной «фюшю».

– Так я и знала! Ты не мог не проститься со мною, ты не мог не прийти ко мне… правда?

Моро с нежностью всмотрелся в увядающее лицо.

– Ха! Ты ищешь морщины? Их нету, еще нету…

– Все морщины вот здесь. – Моро провел рукою по своему лбу. – Это после Треббии, это Нови, это ущелья Овадо.

– Но я была там вместе с тобою. – Розали показала ему газеты, в которых писалось о Моро и его армии. – Я собрала все. Даже то, что не следовало читать… в конце!

– В конце, дорогая, пишут только о мелочах.

– Да! Но для женщины мелочи – самое главное…

Моро огляделся. Нет жилищ печальнее на свете, нежели квартиры стареющих актрис. Какой безнадежной грустью веяло от лавров, полученных Дюгазон еще в ранней юности, когда она порхала Сильфидою с крылышками на плечах; тоска исходила от портретов, подписанных: «С любовью» – знатными музыкантами Буальдьё и Гретри… Куда делся ее волшебный голос?

Увы, он стал почти хриплым, трагическим.

– Все кончено, Моро, и мне давно пора задуматься о прощальном бенефисе. Любящая тебя, что оставлю тебе? Хочешь, изучу роль солдата – командуй мною, генерал Моро!

– Не играй, – сказал Моро.

– Я, кажется, смешна… Подмостки театра, к сожалению, не трибуна. Но как бы хотелось мне, брошенной тобою, объявить Парижу со сцены, что я любила Моро.