Тане Сергеевой поручили новое, захватывающее дух расследование! Ей нужно...
Маринка в самом деле шла от леса к библиотечной избе, в которой родилась и всю жизнь прожила вместе с матерью.
Назвать ее красавицей можно было только с насмешкой. Внешность у нее была слишком простая, чтобы к ней могло подойти такое определенье. Ни от матери, ни от отца она не взяла лучшее: ни тонкость черт, от века присущую всем Иорданским, ни мягкую прелесть глаз, которыми так недолго смотрел на мир Андрей Гаврилов. Марина была маленькая, крепкая, как боровичок, выросший под лесной сенью. И в глазах ее не было того тумана, из-за которого никогда нельзя было понять, что на уме у ее матери. Маринины глаза выражали ровно то, что она могла произнести вслух. Думы ее были незамысловаты, а дела понятны.
Она взглянула на мать с вызовом.
– Про меня сплетничали? – кивнув вслед Наталье, спросила Маринка.
– Нет, – пожала плечами Ксения.
– Ясно дело! – хмыкнула дочь. – Тебе про меня и поговорить неинтересно.
– А тебе про меня?
– А что про тебя говорить? Если только про картинки твои. Так на них глаза б мои не глядели!
В Маринкиных глазах на мгновенье мелькнула злость. И тут же исчезла, сменившись кошачьим довольством.
– Ты хотя бы на ночь домой приходила, – заметив это выражение ее глаз, сказала Ксения.
Впрочем, сказала она это без возмущения и даже без укора. Она в самом деле полагала, что вмешиваться в чужую волю не стоит, даже если это воля собственной дочери. Да и не такая уж она молодая, ее дочь. Двадцать три года скоро, по деревенским меркам перестарок.
– А что мне дома делать? – усмехнулась Маринка. – Чахнуть, как ты?
– Михаил ведь намного тебя моложе. – Ксения все-таки попыталась высказать дочери то, что положено было высказывать в этом случае.
– Ой, кто бы говорил! – Маринка даже сощурилась от возмущения. – Сама же рассказывала, папаша мой куда как моложе тебя был, когда ты ему дала.
Ксения в самом деле сочла своим долгом рассказать дочери историю ее рождения. Ей казалось, это поможет девочке не чувствовать себя безотцовщиной. Но Маринка, тогда десятилетняя, восприняла ее рассказ по-своему.
– Он бы на тебе все равно не женился, – убежденно заявила она. – Раз такой молодой был. А ты что, получше не могла найти? Куда б ты с ним, если б на войне его не убили? Оленей пасти?
Тогда Ксению ужаснула пропасть, лежащая между нею и самым, казалось бы, близким человеком. Теперь это было ей все равно.
– Когда Михаил в армию уходит? – вздохнув, спросила она.
– Ну, через неделю. Погуляем еще!
– А если ребенок?
– Очень надо! – подернула плечом Маринка. – Пока не женится, никаких ребенков.
– Но как же… – начала было Ксения.
– Да так же. Изведу, и все, – отрубила дочь. – Вон, в Кашкаранцах бабка есть, к ней все по этим делам ездят.
И что с ней было делать, чем ее пронять? Разговоры о судьбе и Божьей воле были ей так же непонятны, как все, что невозможно потрогать рукою.
– Иди поешь, – сказала Ксения. – Картошка на плите.
– Хоть пироги научилась бы печь. Всю жизнь, считай, в деревне прожила, а все барыней осталась.
Ксения могла бы сказать, что те, кого ее дочь называет барынями, умели печь пироги не хуже, а то и лучше деревенских женщин. И бабушка ее Евдокия Кирилловна тоже это умела – Ксения вспомнила знакомый с детства пирог, который так и назывался «Букет моей бабушки». И счастливое детское чувство сразу вспомнилось ей: белая пена взбитых белков на любимом пироге, сладкий запах ванили, день ангела, именины… Наверное, глаза ее сразу подернулись тем туманом, который так раздражал Марину.
– Конечно, не до пирогов тебе, – зло бросила та. – Что у тебя на уме, черту лысому неведомо!
Маринка ушла в дом. Ксения тоже поднялась со скамейки. Домой идти не хотелось. Говорить ли с дочерью, молчать ли один на один с нею – и то и другое ее тяготило.
И это тоже было следствием какой-то глубокой, главной ошибки, из-за которой жизнь ее проходила теперь в пустоте.
Обойдя дом вокруг, Ксения отперла дверь в библиотеку. Сегодня был выходной, и она могла остаться здесь в одиночестве.
В комнате стоял особенный книжный запах, смешанный с запахом деревянных стен. И мир здесь поэтому был особенный; Ксения чувствовала себя в нем спокойно. Именно так, как когда-то предсказывал ей Андрей Гаврилов.
«Он еще про сейды говорил, – вспомнила она. – Что они судьбу предсказывают. Да разве ее можно знать?»
Ксении с детства внушали, что знание судьбы, а тем более ее предсказание есть вмешательство в пути Господни, которых человеку знать не дано. Это понимание вошло в ее кровь, и иногда она об этом даже жалела. Может, если бы могла она обращаться с вопросами к таким странным, наполненным загадочной жизнью предметам, как древние северные камни – сейды, то кровь заиграла бы у нее в жилах и появился бы тот азарт, которым живут все люди и который только и дает им вкус к жизни.