Каторга

– Порадуете ли нас хорошей погодой?

– Плохая для нас, она всегда будет хорошей для природы. Мне давно уже все безразлично на этом свете, я знаю, что на Земле бывал ледниковый период, а посему стоит ли ломать голову над улучшением человечества, если ледниковый период все равно повторится, а тогда выживут одни лишь микробы.

Михаил Николаевич ответил, что будущее планеты его мало волнует, зато, как юрист, он вынужден улучшать человеческую породу – посредством кандалов, тачек, карцеров и прочих воспитательных инструментов, изобретенных ради гуманных целей.

– Не я же это придумал! – обидчиво сказал губернатор. – Еще ваш любимый герой Робеспьер высказал блистательный афоризм: «Щадить людей – значит вредить народу…» А у вас, я вижу, новый сотрудник? – заметил он Полынова.

Полынов ответил четким кивком головы, резко вскинув подбородок в конце поклона, что очень понравилось губернатору.

– Вы, случайно, не были офицером?

– Нет. – После краткого раздумья Полынов добавил, что ему пришлось воевать: – На стороне буров в Африке, там сражалось немало русских, помогая бурам вколачивать первый громадный гвоздь в пышный гроб викторианского величия.

– О! Вы, наверное, отлично стреляете?

– Буры… да, – скромно отозвался Полынов.

Ляпишев справился о его образовании. В чужой скорлупе семинариста Сперанского было слишком неуютно, потому Полынов, кажется, решил вылезать из нее, придумывая себе новую биографию, в которой правда перемежалась с выдумкой:

– Я получил политехническое образование.

– Где, в Петербурге?

– Нет, в Брюсселе.

– А за что угодили в мои владения?

– Да так, нелепая история, – вроде бы смутился Полынов. – Конечно, не обошлось без рокового вмешательства женщины.

– Сочувствую вам, – сказал Ляпишев. – Весьма сочувствую…

Сидорацкий извинился, что коснется политики:

– Как бы я ни презирал это занятие для престарелых швейцаров, любящих от скуки читать газеты, все-таки мне любопытно знать: не грозит ли России война с японцами?

– Многое зависит от позиции англичан. Лондон – вот главный рычаг, толкающий самураев к войне. Впрочем, ваш научный коллега, наверное, не испытывает особых симпатий к англичанам.

– Да, ваше превосходительство, – отвечал Полынов. – Я до сих пор сожалею, что Наполеону не удалось высадить свою армию на берегах Альбиона! Этот парень с челкой, как у хулигана с питерской Лиговки, вправил бы мозги милордам, после чего, смею надеяться, они не смотрели бы на людей другой национальности, как чистоплюи глядят на поганую сороконожку.

Михаил Николаевич искренно расхохотался.

– Вы мне нравитесь, – сказал он.

И снова, как в первом случае, последовал четкий кивок головой, и человек, по суду лишенный чести, выпалил:

– Честь имею, ваше превосходительство!

Полынов вернулся домой. Анита ожидала его перед зеркалом, и голова у девчонки кружилась от красоты ее новых нарядов. Но однажды, когда Полынов менял на себе рубашку, она вдруг заметила на его теле два звездообразных шрама.

– Что это? – испуганно спросила девушка.

– Это было в Монтре… пришлось отстреливаться.

– Бедный ты мой, – пожалела его Анита.

– Почему вдруг я стал бедным? – расхохотался Полынов. – Ведь никто еще не знает, какой я богатый… и какая богатая ты!

* * *

Преступный мир жесток, даже слишком жесток, а смерть на Сахалине – явление чересчур частое. Но каторга боится смерти, ибо каждый хочет остаться живым, чтобы выбраться на материк – домой… Прекрасные конспираторы в условиях заключения, уголовные преступники, покинув тюрьму, сразу теряют чувство контроля над собой и потому недолго держатся на свободе, скоро возвращаясь на свои нары, снова садясь на «Прасковью Федоровну», извергающую зловоние в углу тюремной камеры.

Иное дело – люди, страдающие за политические убеждения, смысл жизни которых очень далек от карт, выпивок и женщин. Старые политкаторжане, дожившие до революции 1917 года, пришли к выводу, что их выживаемость в условиях надзора как в тюрьме, так и на воле была намного выше, чем в уголовном мире, благодаря особой бдительности и жесткой самодисциплине.

Полынов смолоду обладал умом, склонным к анализу, умел заранее предугадывать события, ему, уже прошедшему суровую школу подполья, оставалось теперь четко суммировать накопленные факты. Обостренная наблюдательность, усиленная практическим опытом бурной жизни, заставила его разобраться в случайностях, на которые никто даже не обратил внимания.