Дорога воспоминаний. Сборник научно-фантастических произведений

Казалось, она радуется новой личине, как радовалась бы новому наряду.

Альбер Пенселе рухнул на скамью в полном отчаянии.

— Не может быть! — простонал он. — Очаровательное создание, сама нежность, чувствительность, мечтательность, сама поэзия.

— Вы можете проститься с ним.

— Значит, я должен проститься со своей любовью!

— Ну, это другое дело! Начнем с того, что вы — мой тип мужчины. Я только попрошу вас начать отпускать усы и покороче стричь ногти.

— Иоланда! Иоланда! Возможно ли это?

— Здесь, в этом доме, все возможно, дорогой мой. Нет ли у вас сигары? Жаль. Я их обожаю. Сядьте ближе. И не устраивайте трагедий. Дайте-ка я вас поцелую.

Она наклонилась к нему и раздавила на его губах умелый поцелуй многоопытной женщины.

— Уф! Вкусно! — заключила она.

Глухой гнев поднимался в Альбере Пенселе. В этом катастрофическом превращении он обвинял Иоланду, как будто оно зависело от нее самой. Он презирал ее за ее радость.

— Вы… мужлан! — прошипел он сквозь зубы. — Но не забывайте: распоряжаюсь я. Я вас согну, я вас уничтожу.

Она засмеялась дурацким смехом.

— Замолчите, — крикнул он.

Рука его поднялась для пощечины. Но он не успел, оплеуха обожгла ему щеку.

— Потише, дорогой, — сказала она.

И пошла прочь, громко и фальшиво высвистывая какой-то ковбойский мотивчик.

После этого происшествия Альбер Пенселе прожил несколько тяжких часов. Он оплакивал свою загубленную любовь, испытывал непавмсть к профессору, клялся завтра же покинуть лечебницу. Но какое-то непонятное малодушие удержало его. Больше того, он искал встреч с Иоландой, бродил около женского корпуса, когда она с сигарой в зубах прогуливалась вдоль решетки. Когда он видел ее, ток бежал по его первам. Он вынужден был признать, что любит ее и сквозь новое обличье. За темпераментом амазонки, который приводил его в отчаяние, за удручавшим его холодным замкнутым лицом притаилось нежное существо, чары которого не рассеялись. Уколы профессора Дюпона изменяли поверхность, но глубинные силы, скрытые уголки души, горячие источники жизни и любви оставались нетронутыми. Альбер Пенселе нашел в себе мужество помириться с Иоландой, терпел ее прихоти, стоически выслушивал несносную болтовню. Он смотрел в глубь нее. Он попытался объяснить ей это. Она ничего не поняла и обозвала его умником.

Впрочем, несколько дней спустя регистрационный номер 14 также изменил свое лицо. Сыворотка «мечтательности» в недостаточной концентрации обернулась «анемичностью». Тем временем заказ был аннулирован, и Отто Дюпон не спешил исправлять допущенную ошибку в характере своего испытателя. Иоланда Венсан с неудовольствием встретила это превращение:

— Для меня любовь — это сражение, — говорила она. — А как можно сражаться с подобной амебой?

— Вы правы, я сам себе противен, — хныкал Альбер Пенселе. — Я — жалкий ничтожный человек! Я вас не достоин. О, если бы у меня хватило мужества покончить с собой!..

Охваченная жалостью, она пыталась вдохнуть в него хоть немного мужества, уверенности. Но не смогла завершить воспитания, так как очень скоро была обращена в «хорошую хозяйку со склонностью к ханжеству и математическими способностями». С этого дня Альбер Пенселе перестал ее занимать. Он волочился за ней, нашептывал признания, подсовывал под дверь записки. Однажды даже попросил Фостена Вантра заступиться за него. Но на следующий день сам стал «прожигателем жизни, баловнем женщин, увлеченным карточной игрой». Обескураженная и очарованная, Иоланда Венсан пыталась сблизиться с ним. Он обращался с ней высокомерно, бравировал наглостью записного донжуана и предпочитал гоняться за медицинскими сестрами. Он не пропускал ни одной из женщин. Останавливал их, брал за подбородок, говорил бархатным голосом:

— Что за глазки!.. Утонуть в них, забыться!..

Но в глубине души его склонность к Иоланде Венсан ничуть не уменьшилась.

Эти два существа, чьи характеры менялись невпопад, страдали от возможности лишь случайного и быстро преходящего счастья. Шприц Отто Дюпона с неумолимостью рока вершил их судьбу. От ничтожного укола в ягодицу зависели все радости и огорчения. В редкие часы полной гармонии они оплакивали непрочность своего союза. Находиться рядом, разговаривать, понимать, любить друг друга, как любят они, и знать, что скоро, по воле какого-то одержимого, они снова станут чужими. Жить в вечном страхе перед будущим. Бояться самого себя. Бояться любимой. Ссориться, оскорблять, прощать, удивлять и удивляться и меняться снова и снова. Этот калейдоскоп чуств настолько утомлял их, что они теряли голову. Они уже больше не говорили: «Люблю тебя», но: «О как я люблю тебя сегодня!», они больше не говорили: «Сделаем это, пойдем туда-то», но «Если ты не очень изменишься, мы сделаем это, пойдем туда-то». Медицинский график был для них сводом надежд и страхов: