Яблоки из чужого рая

Как можно было уговорить такую девушку раздавать по электричкам листовки, это было для Анны абсолютной загадкой. Но та вот именно раздавала листовки – улыбаясь загадочно, словно на фотосессии, протягивала их всем мужчинам подряд и ни на шаг не отставала от своего спутника, который время от времени поглядывал, все ли в порядке с его красавицей.

Анна успела заметить, что Матвей раздает листовки одной партии, а его подруга – другой; впрочем, не похоже было, чтобы это имело для нее хоть какое-то значение.

Когда парочка поравнялась с ней, Матвей обеспечивал листовками противоположный ряд сидений, поэтому не заметил маму. А когда через неделю Анна спросила, что это за странное он нашел себе занятие, сын только плечами пожал:

– Почему странное? Выборы скоро, надо же деньги гатить.

– А почему вы с девушкой разные листовки раздавали? – поинтересовалась Анна.

– Что оплачено, то и раздавали, – засмеялся Матвей. – Какая разница, что раздавать? Или ты за исход выборов беспокоишься? Не волнуйся, мамуль, голоса правильно подсчитают, хоть ту партию по электричкам рекламируй, хоть эту, хоть лучший в мире автомобиль «Иж».

И что можно было ему возразить? Да главное, Анна понимала, что возражать ему нет никакого смысла: сын все равно будет строить свою жизнь так, как сам считает нужным. Это мучило ее и угнетало, потому что она видела, как сильно он ошибается в своих стремлениях. Но с этим ничего нельзя было поделать – ни тогда, когда он только познакомился со своим чертовым депутатом, ни тем более теперь.

– Ладно, ребенок, где твои вещи? – спросила она. – Завтра приедешь и заберешь. Я продукты привезла – давай хоть обед приготовлю, пока у тебя вместо Ленки какая-нибудь Фроська не появилась.

– А откуда ты знаешь, что она у меня еще не появилась? – усмехнулся Матвей.

– По интерьеру, – объяснила Анна. – Все твои девушки отличаются одним заметным качеством: мгновенно устраивают кавардак в твоей квартире. А когда ты один, у тебя просто-таки идеальный порядок.

– Если бы хоть одна из них отличалась половиной твоих качеств, я бы на ней немедленно женился, – засмеялся Матвей. – Это по-научному как называется, эдипов комплекс? Ну, наплевать, как оно по-научному, а я тебя люблю. И не волнуйся, мам, – уже в который раз за этот день повторил он. – У меня же тектоническое воспитание. Ничего со мной не случится.

«Тектоническое воспитание! – думала Анна, уже входя в подъезд своего дома. – А сам маленький еще, маленький, юный, во все ловушки так и лезет! На обочине жизни он не хочет остаться… Нашел дорогу! И куда по ней зайдет?»

Прощаясь с нею, Матвей выглядел веселым, но эта внешняя его веселость не могла ее обмануть. Анна видела, что в глазах у него стоит то же, что она сразу расслышала в его голосе: мрачное, подавленное недоумение.

И что оно значило, и что с ним можно было поделать?

Глава 9

Все менялось стремительно – даже нарком уже был за последние три года шестой, – и только работа оставалась неизменной. Бешеная, на износ работа в почти парализованном зимой и революцией городе, через который шли военные эшелоны, потому что неизменной была ведь еще и война…

Константин почти не бывал дома, и на это никто не обращал внимания. Так жили все служащие Московско-Брестской железной дороги, и стоило ли удивляться, что так же жил ее начальник? Этим он, кстати, объяснил Гришке Кталхерману свое нежелание перебираться в отдельную квартиру, которую ему выделили на Тверской улице.

– А зачем мне другая, Гриша? – сказал Константин. – Я и в этой хорошо, если раз в неделю появляюсь. Даже и лучше, что не отдельная, хоть тепло человеческое.

– Ну, смотри, – усмехнулся Гришка. – Разве что тепло… Вот именно человеческое. Даже более чем!

При этом он так многозначительно взглянул на Константина своими темными глазами, в которых, как он сам, смеясь, говорил, «стояла вся скорбь еврейского народа», что, будь это не лучший друг Гришка, Константин мог бы и рассердиться на амурный намек. Но сердиться на Гришку было невозможно, да и не до амуров им было обоим.

Как пришла весна, Константин почти не заметил. Проснулся однажды, как обычно, на кожаном диване в своем кабинете на Брестском вокзале и услышал, что по оконному карнизу барабанит капель, но сразу не обратил на это внимания и только через неделю сообразил, что ему жарко в полушубке, и переоделся в английское прорезиненное траншейное пальто, тоже, как и этот его офицерский романовский полушубок, оставшееся с германской войны.