Яблоки из чужого рая

Они оба засмеялись, вспомнив недавний разговор.

Вечерами Сергей усиленно изучал английский по кембриджскому учебнику, который привез с собой из Москвы. И Аня ему помогала, потому что в ее спецшколе английский вообще преподавался блестяще, а учительница к тому же много лет жила в Англии с мужем-дипломатом.

В учебнике был раздел пословиц и поговорок, и однажды Сергей сказал:

– Смотри, какая пословица есть: «Тот, кто женится на юной девочке, не дает ей стать женщиной»! Да-а, не в бровь, а в глаз…

– Ты считаешь, что я неполноценная женщина? – обиделась Аня.

– Я считаю, что многого не дал тебе испытать, – объяснил Сергей. – Помнишь, ты удивлялась, что за тобой мальчишки не бегали?

– Я не удивлялась, – заметила Аня.

– Они просто не успели, – не обращая внимания на ее замечание, сказал он. – Они до тебя просто еще не доросли – через год-другой ты бы от них отбою не знала. А я тебя у всех перехватил, и ты даже не успела понять, как это приятно, когда за тобой кавалеры табуном ходят.

– Я зато много всего другого успела понять, – сказала тогда Аня.

При этом она, конечно, думала не о майорше Тамаре Григорьевне, а о том, что ни у одной женщины нет такого мужа, как у нее.

Но теперь, когда ей пришлось понять о человеческих отношениях что-то такое, о чем она прежде и представления не имела, Аня думала еще и о том, что с Сергеем весь ее жизненный опыт приобретается совсем по-другому, чем приобретался бы без него.

– Да, опыт у тебя в эти два года получится семимильный, – сказал он, словно отвечая ее мыслям.

И как он, с его математическим умом, находил такие точные в своей необычности слова, непонятно!

Чем больше Аня узнавала своего мужа, тем отчетливее понимала, что главной его загадки не разгадает никогда.

Глава 5

– Если бы ты видел, Сережа! – Аня даже прижала ладони к щекам, как будто от этого он увидел бы то же, что видела она. – Самые обыкновенные миски, но такие… настоящие! – Она обрадовалась, что наконец нашла главное слово.

Миски, кувшины и горшочки из черной керамики действительно показались ей чем-то таким настоящим, что было всегда, как Сож или грабовая роща. И назывались они не просто черными, а чернозадымленными! Да они были и не совсем черные, а вот именно с дымно-синим отливом. По их матовой поверхности глянцево поблескивал узор, похожий на косую сетку дождя или на еловые ветки.

Аня впервые увидела такую керамику в деревне Сябровичи, где брала молоко. Собственно, там брала молоко не она одна, а весь гарнизон, потому что, кроме Сябровичей, других деревень поблизости не было.

Сначала Ганка – веселая разбитная женщина, года на три старше Ани – приносила молоко к воротам гарнизона, а потом Аня стала ходить в Сябровичи сама. Ей нравилось идти с Матюшкой через лес, и даже дожди, которые зарядили в начале сентября, не мешали ее прогулкам. Она просто надевала резиновые сапоги и дождевик, брала зонтик и не обращала внимания на мелочи жизни.

Ганка охотно продавала ей свойские продукты, от одного вида которых у любого городского человека, привыкшего к голубоватому пакетному молоку, текли слюнки: и яйца с густо-оранжевыми желтками, и сладкие сливки, и сметану, в которой стояла ложка, и мягкий, с розовым отливом творог, и желтое деревенское масло, и разноцветный – от коричневого гречишного до прозрачного липового – мед.

Мед Ганка однажды вынесла в иссиня-черном горшочке, который и оказался чернозадымленной керамикой. Такие горшочки когда-то, еще до войны, делал ее дед. Их сохранилось много, и один был другого краше.

– Да глядзи, кали хочаш! Ты ж цезка мая, ци ж я цябе гладыш не пакажу? – весело засмеялась Ганка, когда Аня попросила показать еще что-нибудь из изделий ее деда.

– Почему я твоя тезка? – удивилась Аня. – Ты ведь Галина?

– Якая я цябе Галина? Анна я, па-нашаму Ганна будзе. Ну, а як я маладая яшчэ, дак Ганкай завуць. А дзед мой был Василий, па-нашаму Базыль.

Ганка говорила по-белорусски, но для Ани не было в этом языке ни одного непонятного слова. В нем была какая-то особенная, живая простота – простота естественности, основательности. Он был такой же настоящий, как чернозадымленная керамика или золотистое деревенское масло.

Это было главное, что Аня чувствовала и в грубовато-мелодичном белорусском языке, и в черном кувшине-гладыше, и в простой деревенской еде. Все это было одно, и все это принадлежало самым основам жизни, из которых искусство рождалось так же естественно, как рождались дети – хоть ее Матюша, хоть Ганкины девочки-близняшки с льняными косичками.