Все страсти мегаполиса

В его карих глазах стояло не больше вины, чем в глазах ребенка, стащившего предназначенные для гостей конфеты. Ведь взрослые должны понимать, что ребенку конфеты просто необходимы! И они, конечно, извинят его поступок.

Объяснять Пете что-либо было бессмысленно. Да и зачем? Соня ведь и сама считала, что ей не на что обижаться. И ей не было жаль себя. И уж тем более не было жаль его. Она давно уже догадывалась, что Петина жизнеспособность куда выше, чем кажется на первый взгляд. А теперь она поняла это совершенно ясно.

Она допила кофе, перевернула чашку на блюдце. Но поднимать ее, чтобы разглядеть рисунок судьбы, не стала.

Глава 7

Глициния уже отцвела, а дрок весело желтел вдоль дороги, и трава еще не высохла на взгорьях – зеленела молодо, и сладкий запах лавровишни стоял повсюду.

И воздух, вливающийся, казалось, не в легкие только, но и в душу, не был еще иссушающим. Он таил в себе тысячи неразделимых запахов, и душа наполнялась от него тем разнообразием, которое только и есть жизнь.

Соня не предупредила маму и беспокоилась теперь, что та испугается, увидев ее на пороге. Но мама испугалась бы и в том случае, если бы Соня сообщила ей о своем приезде по телефону: робость перед жизнью была главной частью ее натуры, так что выбора у Сони не было.

Выбор был лишь в том, на пороге увидит ее мама или раньше, когда Соня только свернет от улицы к дому, прячущемуся за деревьями.

Мама сидела у окна и смотрела вниз, во двор. Увидев Соню, она вскочила. Соня издалека услышала, что мама ахнула.

– Ма! – громко и спокойно сказала она. – У меня отпуск! Я отдохнуть приехала.

Как только Соня шагнула под ветки каштана и магнолии, растущих во дворе, она сразу оказалась в том привычном мире, в котором мама уже не должна была за нее бояться.

– Сонечка, – сказала мама, – ну как же ты не предупредила? У меня ни обеда толкового, ничего... Себе ведь не готовлю. А вещей у тебя, господи! Как же ты дотащила? – воскликнула она.

– Таксист дотащил.

Соня поставила на асфальт два огромных чемодана. Вещей, конечно, накопилось много. Сначала она хотела оставить часть у комендантши, но потом решила, что смысла в этом нет. Что она, поедет еще раз в Москву специально за вещами?

Соня рада была увидеть маму – при одном только взгляде на нее сердце отзывалось особенным, ни с кем на свете больше не связанным счастьем. Но ей хотелось поскорее миновать неизбежный промежуток первых разговоров, расспросов, рассказов. Хотелось, чтобы ялтинская ее жизнь поскорее вошла в привычную колею. И чтобы изгладилась таким образом жизнь московская, которая, как Соня с удивлением поняла, тоже успела стать для нее привычной.

Она с трудом досидела дома до вечера. К счастью, на юге темнело рано – Соня уж как-то успела об этом позабыть, – и мама ложилась тоже рано.

– Отец приходил, – вспомнила она уже перед самым сном, стоя на пороге своей комнаты.

– Зачем? – спросила Соня.

Прежде она не любила разговоров об отце и никогда не спрашивала, зачем он приходил, как живет и что делает. Но теперь, после Москвы, изменилось в ней и это. А почему, при чем тут Москва, какая здесь связь? Она не знала.

– О тебе спрашивал, – ответила мама. – Я ему рассказала, что ты в кино снимаешься, как раз и сериал этот у нас шел – про пожар любви, что ли... Ты там такая красавица! Я только на тебя одну и смотрела. И ему, посмотри, мол, говорю, какая Сонечка наша красавица. А он все расспрашивает: а что она сама, мол, про свою жизнь думает? Я ему – откуда же мне знать, что она думает? Звонит часто, говорит, все хорошо у нее, и голос веселый.

– И что он на это?

– Ты же его знаешь, – вздохнула мама. – Что он, этого никогда не поймешь.

«Вещь в себе», – подумала Соня.

И поняла, что это и есть то, чего она раньше про отца не знала.

– Ложись, мама, – сказала Соня. – Я пойду прогуляюсь.

* * *

Вечером на набережной было уже тесно и шумно, хотя настоящая летняя толпа на Ялту еще не нахлынула; это обычно случалось в августе. В ярком свете вечерних фонарей набережная выглядела не хуже, чем Тверская улица в Москве.

Подумав так, Соня рассердилась на себя.

«Что, теперь все на свете буду с Москвой сравнивать?» – подумала она.

А то, что гостиницу «Россия», переименованную в «Тавриду», оштукатурили и выкрасили в ярко-желтый цвет, из-за чего в ее облике появился совсем не ялтинский, а, пожалуй, вполне московский глянец, не понравилось Соне совершенно. Прежний серый цвет шел ей гораздо больше, как и прежнее название.